Фрагменты из книги Ле Корбюзье «Градостроительство» (Urbanisme, Le Corbusier, 1924). Публикуются по изданию «Ле Корбюзье. Архитектура XX века». Перевод с французского В.Н. Зайцева. Под редакцией Топуридзе К.Т. Издательство «Прогресс». 1970. В сборник вошли разделы, в которых Ле Корбюзье обосновал свой проект современного города на 3 млн. жителей и проект реконструкции центра Парижа (так называемый «План Вуазен»).

Стремление постичь некую отвлеченную истину опустошает разум. Человеческий разум обогащается только в познании реального мира.

Макс Жакоб, 1924

Город есть орудие труда.

Города больше не выполняют нормально своего назначения. Они становятся бесплодными; они изнашивают тело и противятся здравому смыслу.

Непрерывно возрастающая анархия городов оскорбительна, их вырождение ранит наше самолюбие, задевает наше чувство собственного достоинства.

Города не достойны своей эпохи, они уже не достойны нас.

*

Город!

Это символ борьбы человека с природой, символ его победы над ней. Это рукотворный организм, призванный защищать человека и создавать ему условия для работы. Это плод человеческого творчества.

Поэзия есть человеческий акт: создание согласованных связей между воспринимаемыми образами. Поэзия природы — это образное воссоздание разумом наших чувств. Город — это мощный образ, действующий на сознание человека. Разве не может он быть для нас источником поэзии и сегодня?

*

Геометрия есть средство, с помощью которого мы воспринимаем среду и выражаем себя.

Геометрия — это основа.

Кроме того, она является материальным воплощением символов, выражающих все совершенное, возвышенное.

Она доставляет нам высокое удовлетворение своей математической точностью.

Машина идет от геометрии. Следовательно, человек нашей эпохи своими художественными впечатлениями обязан в первую очередь геометрии. После столетия анализа современное искусство и современная мысль рвутся за пределы случайного, и геометрия приводит их к математическому порядку и гармонии. Эта тенденция усиливается с каждым днем.

*

Дом вновь ставит проблему архитектуры, поднимая одновременно вопрос о совершенно новых способах разрешения этой проблемы.

о совершенно новом плане, отвечающем новому образу жизни, вопрос об эстетике, выражающей дух эпохи.

*

Приближается один из тех исторических моментов, когда страсть и энергия коллектива способны всколыхнуть целую эпоху (как пангерманизм 1900—1920 годов или как вера первых христиан).

Такая страсть управляет всей деятельностью людей и сообщает ей ту или иную окраску.

В наше время это страсть к точности, доведенной до степени некоего идеала, это поиск совершенства.

Стремясь к точности, нельзя быть пораженцем: здесь требуются несгибаемая воля и твердость характера. Наша эпоха не допускает разрядки, расслабления. Она утверждает себя в действии. Пораженцем нельзя быть ни в каком другом серьезном деле (как, впрочем нельзя быть и глупцом или скептиком); нужно верить, нужно укреплять в человеке его положительное начало.

Мечтая о новых городах, пораженцем нельзя быть уже потому, что здесь нужно заранее отречься от многих прописных истин. Ныш мы можем говорить о новом градостроительстве, поскольку время его уже наступило страсть и энергия коллектива возбуждены самыми простыми потребностями и направляются высоким стремлением к истине. Пробуждающийся разум уже перекраивает век общественную структуру.

Накопленный опыт, по-видимому, подсказывает возможное решение проблемы, и вы двинутые гипотезы подкрепляются веским] данными статистики. Наступает один из те: моментов, когда страсть и энергия коллектив; способны привести в движение целую эпоху.

*

В прошлом году я работал над этой книгой в пору летнего парижского затишья. Это неожиданное отсутствие городского шума, это спокойствие внушили мне мысль, что я, быт может, чересчур увлекся значительной темой оторвался от действительности.

Но вот наступило первое октября. Предрассветные сумерки на Елисейских полях, и... вдруг начинается какое-то столпотворение. На смену пустоте приходит бешеное движение. Возбуждение растет день ото дня. Человек выходит из дому и сразу же, не успев опомниться, становится данником смерти: идут автомобили, Я вспоминаю свою студенческую юность; тогда, двадцать лет назад, мостовая целиком принадлежала пешеходу: на ней можно было стоять, разговаривать, петь... мимо тихо проплывали омнибусы, влекомые лошадьми.

Первого октября мы становимся свидетелями важного события — титанического возрождения того нового, порывы которого были заглушены тремя летними месяцами,— движения транспорта. Всюду автомобили, они несутся все быстрее и быстрее!

Казалось бы, наблюдая за этими сверкающими в свете фар стремительными экипажами, человек должен преисполниться какого-то особого энтузиазма, неведомых ему прежде ощущений. Но этого не происходит. Возникает лишь ощущение силы, простодушное и искреннее удовольствие от своей причастности к этой силе, к этой мощи. Человек сознает себя частицей этого зарождающегося общества и верит, что оно найдет великолепное применение своим неиссякаемым возможностям.

Но эта мощь напоминает бурный грозовой поток, сметающий все на своем пути. Город крошится, будучи уже не в силах устоять перед таким напором. Жизнь ломается. Город слишком стар. У потока нет русла. Это грозит катаклизмом. Это нечто совершенно ненормальное: покой и равновесие нарушаются день ото дня.

Теперь каждый из нас чувствует нависшую над ним угрозу. Заметим, кстати, что за какие-нибудь несколько лет люди позабыли все радости бытия (извечное удовольствие от вольной ходьбы исчезло; человек стал похож на затравленного зверя; в городах словно воцарился панический вопль «спасайся кто может» (Дело обстоит именно так: мы каждый день рискуем жизнью. Представьте себе, что вы поскользнулись на мостовой, что с вами случился обморок...); сместились привычные понятия; извратились, приобрели негативный смысл все принятые нормы жизни).

Для исцеления от этого недуга нам предлагают кое-какие средства, но очень уж робкие, чересчур похожие на тот ребяческий пыл с каким деревенские жители в спешке и смятении устраивают импровизированные запруды стараясь преградить путь вспученному грозовому потоку, бурные водовороты которого полны разрушительной силы...

15 лет назад, в годы своих долгих путешествий по миру, я постиг всю меру могуществе архитектуры, но прежде мне пришлось пройти трудный путь. Архитектура, затопленная лавиной наследия минувших веков, принятого без всяких оговорок, привлекала к себе ум лишь путем сложных ухищрений и не способна была по-настоящему взволновать. И напротив архитектура, порожденная новой средой, глубоко трогала. Сама жизнь убедила меня в том. что существует такое важное, решающее явление, как градостроительство, хотя с этим термином я столкнулся позднее.

В ту пору я целиком отдался искусству.

Одно время я под влиянием книги австрийца Камилло Зитте (Sitte Camillo, Stadtebau nach kunstlerischen Gesichtspunkten, 1889.) увлекался живописными старыми городами. Зитте искусно аргументировал свои положения, его концепция казалась правильной. Основана она была на прошлом. По существу, она сама по себе была прошлым, но прошлым весьма невысокого полета: нечто сентиментальное, случайный цветок на обочине дороги. То не было прошлое в его апогее, то был скорее период полюбовного соглашения, затишья. Красноречие Зитте как нельзя больше подходило к трогательному возрождению «крыши»— причуде, словно порожденной фантазией обитателя приюта для умалишенных и так грубо столкнувшей архитектуру с ее прямого пути.

В 1922 году, готовя по заказу Осеннего салона диораму города с трехмиллионным населением, я доверился испытанным доводам рассудка и почувствовал, что, переварив лиризм минувших эпох, я начинаю проникаться лиризмом своей, столь любимой мною эпохи.

Друзей удивляла непринужденность, с которой я перешагивал через сегодняшние возможности. «Вы забрались в двухтысячный год»,— говорили мне. Во всех газетах писали, что я проектирую «город будущего». И все же я назвал эту работу «современным городом». Именно современным, потому что завтра — это что-то слишком уж неопределенное, вещь, которая пока никому еще не принадлежит.

Я отлично понимал, что время не ждет. 1922—1925 — как быстро промелькнули эти годы.

1925 год. Международная выставка декоративного искусства в Париже окончательно докажет бессмысленность всякой оглядки назад. Произойдет всеобщее обращение умов, страница будет перевернута.

Вполне можно допустить, что от всякого рода «прелестных» безделиц мы перейдем наконец к серьезной работе.

Декоративное искусство скончалось. Вместе с новой архитектурой зарождается новое градостроительное искусство.

Гигантская, всесокрушающая, жесткая эволюция сожгла все мосты между нами и прошлым.

*

Недавно один молодой венский архитектор, человек во всем разочарованный, заявил, что принимает неизбежную гибель старой Европы, что теперь мы можем уповать лишь на юную Америку. «Проблема архитектуры в Европе уже не стоит,— говорил он,— нагруженные непомерным бременем прошлых культур, мы доползли до сегодняшнего дня на коленях. Мы слишком богаты, мы пресыщены, нам не хватает того целомудрия, которое способно оживить архитектуру».

«Проблема архитектуры старой Европы,— отвечал я ему,— это проблема большого современного города. Здесь может быть лишь один выбор: «да» или «нет», жизнь или медленное угасание. Но, захотев того, мы сможем продолжить жизнь. И как раз висящие над нами тяжелым грузом культуры прошлого помогут нам найти единственно правильное и твердое решение, тщательно выверенное разумом и чувством».

Знакомясь с диорамой 1922 года, директор нью-йоркского «Брума» говорил мне:

«Через двести лет американцы будут любоваться строго рациональными произведениями современной Франции, французы же будут поражены романтикой небоскребов Нью-Йорка».

*

Резюме:

Между верой и неверием следует выбрать веру.

Между действием и капитуляцией следует выбрать действие.

Юность и здоровье гарантируют возможность много производить, но требуются десятки лет опыта, чтобы производить хорошо.

Усвоив предшествующие цивилизации, можно рассеять мрак и вынести здравое суждение о положении вещей. Думать, что время учения прошло, что дальше идти уже некуда, значит быть пораженцем. Зачем считать себя стариками? XX век Европы может стать прекрасной порой зрелости нашей цивилизации. Старушка Европа не так уж стара — все это одни разговоры. Она еще полна мощи. Наш дух, питаемый веками, бодр и деятелен, наше преимущество в интеллекте, тогда как Америка сильна крепкими руками и благородными порывами юности, она в первую очередь производит. Европа же мыслит. И хоронить ее нет никаких оснований...