От Казанлыка, где в Долине Роз уже две недели идет сбор розовых лепестков, до Старой Загоры мы ехали на почтовых. Встаем в три часа утра. Нам шестерым, полумертвым от недосыпа, безумно жарко в маленькой грязной открытой двуколке. Три лошади несутся, как дьяволы, швыряя нас на ухабах отвратительных дорог, которые местами подходят вплотную к горной реке.

 

Мы обогнали группу кочевых турецких цыган. Крупные мужчины в тюрбанах и пестрых рубашках, женщины завернуты в серо-синюю ткань с бордовой каймой. Девушки просто очень красивы по сравнению с рано увядающими женщинами. Они носят шикарные, но вместе с тем очень простые и изящные  юбки-штаны. Почти нагие детишки, разумеется, орут. Все эти люди кочуют пешком, и лишь огромные тюки перевозятся на ослах. Балканы на краю плато кажутся темно-синими, ибо сегодня не проглядывает солнце. Поминутно па дороге попадается какой-нибудь старый турок на маленьком ослике, таком же маленьком, как и сам старик в тюрбане, кажущемся огромным; его ноги болтаются в нескольких сантиметрах от земли с частотой более шестидесяти колебаний в минуту, поскольку ослик бежит рысцой и норовит рвануть во всю прыть.  Удивительно удалой и восхитительно добросовестный ослик! И старый турок тоже чрезвычайно симпатичен.

 

Вот и первое турецкое кладбище. Оно расположено на краю маленького городка, где в каждом саду, куда мы заходили, нас угощали вареньем из роз, а затем с добрыми улыбками провожали, окропляя нас несколькими каплями розовой воды — розовой воды из самой Долины Роз! В этих маленьких двориках из мраморных фонтанчиков струится вода, и под изящной перголой, за исключением посыпанных песком дорожек и подстриженных кустов самшита, все покрыто цистами. Стены, как правило, ослепительно белые, и лишь иногда выкрашены голубоватой известью. — Таким образом, кладбище соединяет город с равниной и является как бы его порогами. Надгробные камни, словно менгиры, теряются среди зарослей чертополоха; но вместе с тем много и маленьких надгробий. Все это как-то не связано между собой — ни порядком, ни размерами, ни назначением, ни эпитафиями, ни символикой, — просто торчащие из земли продолговатые обломки камня. Крупные растения на этом обширном плато создают впечатление вертикального порыва, — своими лимонно-желтыми цветами — единственными цветовыми пятнами на фоне шершавых серых камней и голубого высохшего чертополоха. Лишь только овечьи отары да одинокие коровы щиплют траву в этом безмятежном городе мертвых.

 

На железных дорогах явно недостает точности. Но Август считает, что мы все же доберемся до Адрианополя. Мы опаздываем уже почти на семнадцать часов, — ох, эти внезапные ливни и наводнения, и эти начальники вокзалов! — В дверях появляются грабители! Они лезут в вагон и в наше десятиместное купе, где сгрудились двенадцать пассажиров! Наши грабители — бравые ребята крестьянского вида, словно сошедшие с картин Декана, — трясут головами, глядя на желтую реку, разбушевавшуюся тысячами золотых снопов! которые подрагивают словно зыбь. От них непереносимо разит чесноком. В Семене мне дали розу, и я зажимаю ноздри и Август берет мои цветы и, философствуя, покуривает трубку, а посасывая трубку, философствует.

 

Пейзаж написан Деканом. Действительно, старик нашел нужные тона: черное грозовое небо, на фоне которого возвышается светло-охровая гора. Растительность выписана резко» непрозрачной умброй, а облака образуют на земле тревожные пятна.  Прямо-таки антураж для  батальных  полотен. Стада серых коров и черных буйволов благодушно пользуются неожиданным купанием, возможность которого со вчерашнего дня предоставила им разбушевавшаяся Марица; улегшись по самую шею в желтую воду, буйволы вытягивают вперед свои грустные морды и непрерывно двигают челюстями.

 

И вот в ярком послеполуденном свете показался Адрианополь. Город, словно подъем на широкой равнине, образует потрясающий купол. Удивительные минареты, которые издали кажутся тонкими, как болотный хвощ, возбуждают и направляют вверх этот великий  порыв. Три других огромных мечети словно  поддерживают снизу  этот радостный напор. Мечеть Султан-Селим создает городу неимоверно пышную корону. В старой турецкой столице осталось очень много знати. Со своими чисто восточными нравами, живущие здесь старые добрые турки показались нам просто святыми. Каждый приветствовал и смотрел на нас с большой благожелательностью. В здешних, разумеется, турецких, кафе развалившийся на диване хозяин (каведжи) встает и приносит в щипцах горячий уголек из печи, чтобы мы могли зажечь сигареты. Мы сидим в саду под перлогой. Любопытные турки образуют вокруг нас круг. Торговец сладостями предлагает нам свой товар и слышать не  хочет об оплате. Я нечаянно толкнул  локтем  два стакана с водой и разбил их. Хозяин сердится, потому что я захотел  возместить  ему  убыток; через широко  распахнутое окно  видно, как он лежит на диване, покуривая  кальян, улыбается, благодарит, приветствует и не хочет даже брать денег за кофе.

 

Мы широко раскрываем глаза от удивления, наблюдая все новые и новые уличные сценки. Напротив нас перед своим домом на циновке сидит человек. Перед ним два горшка с розовой геранью. Голова его выбрита наподобие тонзуры, но на лоб свисает челка. Это летняя мужская прическа турок, и выглядит она весьма внушительно. — К нему подходит приятель с огромной лейкой. Бритый застывает в коленопреклоненной позе, вытянув голову между кустиками герани, а мирный друг великодушно  поливает ему  голову.  Из лейки бесконечно льется вода. Наш пациент стонет от наслаждения и периодически пальцем показывает на черепе места, где еще Желательно полить. Он привстает, снова садится на корточки и, сложив руки на коленях, рядом со своими геранями продолжает ждать наступления вечера и прохлады. Улица, где мы неоднократно смакуем ароматный кофе (а стоит он не более одного су), поднимается к Султан-Селим-Джами и сплошь покрыта нависающей над мостовой перголой, дарящей тень и радость. Вообразите еще здесь и там мраморные фонтанчики цвета слоновой кости, да острые минареты, которые смотрятся, как белое сияние на фоне нежно-голубого неба. Вниз и вверх идут маленькие уморительные, до предела нагруженные ослики. Эти животные работают всегда серьёзно, что называется, от души. Очень забавно наблюдать за этими апатичными осликами, нагруженными целым стогом свежей травы, свисающей почти до земли и несущей степные ароматы; другие ослики несут корзины с помидорами, луком и чесноком. Все вместе — ослик, турок, сено или помидоры — занимает почти всю ширину улицы. Наверняка именно поэтому, боясь толкучки,  гладильщик белья у портика Старого базара разместился со своим заведением в громадном ящике, подвешенном над землей. Двери застеклены, и хозяин в своем оригинальном жилище защищен и от осликов, и от ... холода! В Казанлыке один ремесленник для выделки кожи тоже нашел очень комфортабельное помещение — огромную собачью будку — и тоже с обильным остеклением. Старик был горбат, лыс и носил большие очки. Его халупа располагалась посреди площади, и вокруг него шла бойкая торговля связками чеснока, и лука порея.

 

Мы обедаем в маленьком ресторанчике, куда приходят только турки, очень спокойные в своих черных халатах и суровые в своих белых или зеленых тюрбанах. Они моют с мылом руки и рот из мраморного кувшина, а хозяин отвлекается от своих жаровен, чтобы подать им полотенце. Они проходят мимо кастрюль и чугунков, выбирают блюда и, наконец, тяжело рассаживаются. Они молчат. В этом маленьком заведении, где умещаются только пять четырехместных столиков, стоит тишина, которая никоим образом не угнетает. У нас впечатление, что мы находимся в очень благовоспитанной компании. Все окна ресторана открыты, жаровни расположены у окон, через которые по всей улице распространяются удивительные ароматы, создающие у завсегдатаев славу этому заведению. Рядом с жаровнями большая толстая мраморная доска, служащая своего рода сервантом. На ней разложены самые разнообразные припасы: помидоры, огурцы, фасоль, дыни и арбузы, — короче говоря, все тыквенные растения, которые так обожают турки. Нам подают довольно густой суп с лимоном, затем фаршированный арбуз и обжаренный в масле рис. Вообще говоря, турки мяса не едят и, придерживаясь, таким образом, вегетарианской кухни, не пользуются ножами. Поэтому обычный столовый нож им неизвестен. Меню, содержащее очень много стручковых, всегда дополняется несколькими стаканами фруктового сока — вишневого, грушевого, яблочного или виноградного, который они отхлебывают ложками, ибо употребление вина запрещено им Магометом. Турки-аристократы старшего поколения едят исключительно руками, помогая себе лишь кусочком хлеба, и делают это с поразительной изысканностью. Мальчуган в феске, подписанный шерстяным кушаком, который делает его почти квадратным, все время бегает от одного посетителя к другому, размахивая длинной палкой, на конце которой привязан огромный пучок белых бумажных полосок. От шума, который он производит, и от сотрясений воздуха этим орудием  поднимаются  тысячи мух... но, быстро оправившись от нагнанного на них страха, они вновь продолжают свой оглушительный хоровод.

 

Прежде чем ступить на землю Византии, в Родосто, чудесном маленьком порту, расположенном на склонах холма у берегов Мраморного моря, мне пришлось насладиться чисто турецким, но вместе с тем совершенно новорежимной любовью к музыке.

 

Будучи приглашен на ужин к торговцам, с которыми я познакомился совершенно случайно, я провел вечер в их саду. Предметом гордости этих господ была спускавшаяся с ветвей дерева огромная лампа накаливания, такая же большая, как дуговые лампы на Потсдамер-платц и Бранденбургских воротах. «Восемьсот свечей!» — воскликнул хозяин, и зажегся свет. Лампа висела в метре над столом, прямо перед моим носом. И мы говорили о прогрессе, о новой конституции, о цивилизации.

 

Вечер кончился музыкой, и приветливые хозяева пошли за своими инструментами — мандолиной и гитарой. Лакей навалил на стол ноты. Потом от меня потребовали, чтобы я высказал свое отношение к серьезной и легкой  музыке,  к вальсу и мадригалу. И поскольку мне не хотелось высказываться слишком категорично, я сказал, что люблю музыку вообще, чем хозяева остались недовольны и затем, после продолжительной, знавшей более часа настройки инструментов и перебирания бесчисленных нотных тетрадей, сыграли мне в течение двух минут отрывок, представлявший отбой в казарме — сначала звук трубы, а затем и барабанов, постепенно замиравший  вдали.  Потом  меня хотели повести в клуб (произносите,  пожалуйста, «уклёб»). Это была чудесная терраса над морем. Луна пропитала голубым светом влажную равнину..., а из открытых освещенных окон клуба неслись резкие торжествующие звуки фанфары. Мы вошли. Это была фанфара торговых служащих, основанная в день принятия конституции. Энтузиазм этой молодежи и этих стариков, неистово дувших в деревянные и медные трубы, был поистине трогателен! На крыльях веры поднималась благодетельная гармония. А на огромной картине маслом был изображен Орфей в натуральную величину,  классически полуобнаженный и рыдающий над своей лирой. Перед ним две козы, лев в лесу, петух с сорокой и курица. Все в стиле Пюви де Шаванна. В саду античные барельефы, причем некоторые очень даже хорошие, вполне пригодные для музея; роскошный саркофаг третьего века нашей эры, в котором охлаждались бутылки лимонада...

 

В гостинице черные точки клопов на одеялах безжалостно уравновешивали белизну нестиранного белья.