По Болгарии едешь, как по саду.

 

Железнодорожное полотно окаймлено бурно цветущими кустами штокроз с желтыми бутонами, посевами голубой конопли, цикория, мака и скабиозы. А огромные кусты чертополоха образуют ароматные пятна на белых цветниках и цветущие заросли. Хлебные нивы подходят почти к самой дороге. Вдали тянутся цепочки фруктовых деревьев и желтоватые «мера, обдуваемые теплым ветерком. Но когда поезд забрался на высокое плато, все вновь посуровело.

 

Вечером, когда солнце уже садилось, я поднялся на громадную скалу, расположившуюся уступами, — беспорядочное скопление домов, окруженных и разделенных дорогами. Было ветрено; отделяя высокое плоскогорье, которое поезд сегодня пересек перпендикулярно Дунаю, внезапно выросли горы, образованные из очень тонких каменных пластов, перемежаемых толстыми песчаными слоями. В глубоком ущелье, почти каньоне, увенчанном утесами с ярко выраженными горизонтальными пластами, протекает желтая река. С этих засушливых высот, где цветут и благоухают только ромашки, в проеме огромного портала с прямыми скалистыми подножиями открывается вид на равнину. Солнце садится именно там, а в глубине кровоточит мощная горизонталь — там должен быть Дунай. С другой стороны, кудрявясь, амфитеатром истают Балканы в этот восхитительно голубой час. Дальше, в можно-кобальтовых тонах просвечивает самая высокая гряда с Шипкинским перевалом, — этими настоящими воротами в Турцию, через которые мы на лошадях проедем несколькими днями позже. У подножия горы, где мы заночевали, желтая лента реки зажимает город в причудливую энергичную восьмерку; водный поток намывает здесь песчаные островки, а чуть дальше, в сужении реки он с грохотом бьется о пороги. Видны стада крупных коров, зашедших в воду. Животные серые, с почти белыми животами и черными спинами. Кротостью и красотой их глаза сродни глазам газели, а рога придают им такое же величие, какое можно видеть на египетских барельефах. Днем мы видели сотни буйволов, разлегшихся на речных мелях. Они дремали, погрузившись в илистую воду, и представляли собою весьма неожиданное зрелище. Их головы вытянуты вперед, и кажется, что под темными лбами белки глаз вращаются, движимые мрачными мыслями. Огромных размеров, эти глаза имеют поразительный цвет — темный, как траурное покрывало, и мутный, как испорченные чернила, и становится страшно, когда смотришь в них, на эти загнутые рога и на эти морды со свисающей слюной. Я понимаю, почему художник XV века запряг этих ужасающих животных в колесницу смерти, колесницу тщеславия и колесницу порока на своих знаменитых полотнах, которые мы с содроганием рассматривали в залах академии в Сиене. Тогда они показались нам чистым вымыслом вдохновенного художника. На дне «каньона» пастухи входят в воду, погоняя  перед собой разморенных от жары животных. Через огромные скалистые ворота я в последний раз обвожу глазами эту утонувшую в ночи горизонталь, знаменующую край Европы, и спускаюсь по склону, на котором уступами  лепятся друг к другу дома.

 

Какой необыкновенный город, затерявшийся вдали от магистралей! Прежде я никогда о нем не слышал. Август считает, что он вполне стоит испанской Авилы. В средние века  этот город был резиденцией болгарских царей. Он состоит из тысяч домов, поставленных на гребнях острых скал и соединенных между собой, причем верхние дома  располагаются как бы на плечах нижних, и так до самой вершины горы, которая воспринимается как своего рода башня. Белые стены с черными элементами каркаса, а крыши по цвету и фактуре напоминают кору деревьев. Издали  все это  воспринимается как какое-то сухое напластование. Несколько более крупных белых пятен  означают церкви, причем не византийские, а барочные, весьма сходные с изысканной архитектурой Баварии и Тироля. Мы долго бродили по тырновским улочкам, необычайная живописность которых еще более усиливается абсолютной чистотой. Ничто я так не ненавижу, как деревеньки, угождающие «литературщине» и сентиментализму стольких художников, потому что на улицах кучами лежит навоз, а дома заляпаны грязью аж до самых крыш. Грязь всегда выдает низкопробную небрежность, и можно быть уверенным, что мирящиеся с такими условиями люди живут бедно и не занимаются никаким искусством. Когда кровь молода, да при наличии здравого ума, нормальный сенсуализм утверждает права. Люди работают меньше и стремятся к уюту. Они относятся к своему жилищу с  такой заботливостью, которую мы посчитали бы чрезмерной. Они хотят, чтобы жилища были опрятными, веселыми и удобными —  и они украшают их цветами. На их одежде много вышивки самых ярких расцветок, говорящих о том, что им радостно жить. Их посуда, разукрашенная цветами, полна изящества, а ковры, которые женщины ткут здесь на протяжении многих веков, покрывают тщательно ухоженные полы. И по весне каждый дом надевает свой новый наряд и, сверкая белизной, он в течение всего лета будет улыбаться сквозь листву и цветы, еще более подчеркивая их яркость и блеск.

 

В тырновских домах комнаты белят известью, и это так прекрасно, что я был просто покорен. Еще в прошлом году, побывав в Баварских Альпах, в Миттенвальде, я восторгался той декоративной силой, какую приобретают люди и вещи на фоне белых стен комнат в крестьянских домах. Сербия, Румыния, Болгария, Константинополь и Афон еще больше укрепили это впечатление. В Тырнове каждую комнату белят перед Пасхой и перед Рождеством, и потому дом всегда выглядит нарядным.

 

В каждом доме есть своя главная комната с огромным широким окном, облицованным изразцовой плиткой и выходящим в сад, полный цветов и фруктовых деревьев, и, вследствие поистине уникального расположения этого города, строгие и резкие очертания горы и желтая река отлично вписываются в геометрический рисунок оконного проема. Комнаты в домах так малы, что окно занимает всю стену, а над ним еще и выступающий крытый балкон, причем именно эти балконы и доминируют над каскадом домов. Балкон представляет собой истинное произведение столярного искусства, и подпирающие крышу стойки своими очертаниями напоминают самые изящные образцы мусульманской мебели. В этой прелестной тесноте мужчины каким-то образом скручиваются ни диванчиках и спокойно покуривают. Такое зрелище чем-то напоминает персидскую картину в мавританской раме. Калитка сада окрашена в розовый и зеленый цвета; сам садик не превышает размеров комнаты и полностью перекрыт перголой. Розы, тюльпаны, очень много лилий с несносным запахом, а также гвоздики и гиацинты. В тех местах, которые не заняты цветами, двор вымощен плитами из белого камня. Я сказал, что стены почти всегда белые, и лишь иногда голубые — цвета морской бездны.  * Тогда я  узнал, что религиозный обычай требует белить стены перед большими церковными праздниками. Религия успешно выполняет полицейские функции. От голубого цвета, в который выкрашены дверные коробки и оконные переплеты, дохнут мухи.

 

Как-то к вечеру мы зашли в одну из маленьких церквей с нежно-голубым портиком. Иконостас в золотых окладах, напоминающих работу индийских или китайских мастеров, состоял из двадцати девяти икон, с которых струились золотые небеса и нимбы святых. Их скорее итальянская, чем византийская, манера была великолепна, напоминая и Чимабуэ*, и Дуччо*. (* Чимабуэ (1240—1302) — итальянский живописец флорентийской школы, учитель Джотто (прим, перев.). * Дуччо ди Вуонинсенья (1255—1319) — итальянский живописец, основоположник сиенской школы (прим, перев). Стоя в благостный час в тиши храма перед таким алтарем, я чувствовал необычайное волнение. И здесь я упивался точно так же, как и прежде в маленькой галерее итальянских примитивистов в Лувре, где Большая Мадонна — своего рода символ веры, а Святой Франциск в исступленном экстазе принимает раны после проповеди птицам малым лесным зверям.

 

На следующий день на ожидала крупная удача: в деревне у подножия обагренной кровью Шипки мы смогли купить бедного священника несколько старых икон с золотыми нимбами, сверкающими на фоне огненного неба. Затем вид сине-зеленых, покрытых лесом гор укрепил наше разочарование, ибо нам хотелось видеть их красными и безжалостными, как земля, впитавшая в себя столько крови, красными, какими на наш взгляд, они должны были бы быть, чтобы набеги разбойников имели хоть какой-то живописный колорит. Но, увы, разбойников здесь тоже нет! Ночью мы спустились по неудобным склонам, держа лошадей под уздцы, и достигли единственного постоялого двора, где довольно грязные мужики спали на всех лавках. И поскольку иностранцы крайне редко блуждают по этим отдаленным местам, хозяева, устраивая нас, испытывали большое стеснение. По правде говоря стеснение было недолгим, — без особых церемоний нас втолкнули в комнату, где было только две кровати — два рваных соломенных тюфяка, покрытых вызывающими чувство брезгливости одеялами, на которых пищали от голода десятки клопов. И так как через два часа я был полностью искусан, я под дружный лай собак выбрался в окно и полез в гору. Я остановился под деревом и провалился в глубокий сон... в самом центре Балкан! Что сказала бы моя матушка, если бы узнала!

 

Я пишу эти строки на пустынном островке, куда вместе с полусотней других коллег по несчастью нас занесло по причине какого-то дурацкого карантина. И я уже больше не считаю ночей, проведенных под звездами на палубах судов, на которых мы добрались до этих краев, или на песчаном берегу этого островка, который нещадное солнце раскаляет добела и одновременно, в нескольких километрах отсюда, ласкает восхитительный мрамор Парфенона, которого я еще не видел!