(Письмо к даме, высказавшей мне однажды, свое восхищение румынской королевой Кармен Сильвой)

 

Мадам!

 

Я не помню, когда и где это было.

 

Но, наверное, Кармен Сильва тогда только что издала какую-то изысканную книжку, в газете «Анналь» был помещен портрет королевы-поэтессы, и вы были очарованы простотой ее туалетов, ее изящными пепельными волосами и нежными добрыми глазами. И «Анналь» громко поведала о том, какая художественная душа горела в этой скромной рамке!

 

И вот, мадам, я хочу разрушить вашего идола, ибо я видел дворец, в котором она изволит блистать! Не правда ли, вы согласитесь со мной, что стены жилища отражают душу того, кто в нем живет, и, учитывая, что я сужу исключительно на основе того, что видел собственными глазами, вы, прочтя эти строки, простите меня.

 

Конечно, вам знаком Эль Греко или, точнее, Доменикос Теотокопулос. Воскресение состоялось три или четыре года назад. Чудо произошло во время Осеннего салона 1908 года. Для любителей искусства эта ретроспективная и реабилитационная выставка стала большим праздником. Для историков же искусства, заклинившихся на Мурильо, Сурбаранах и Веласкесах, Эль Греко представлял собой лишь хронологический эпизод, о котором было не принято даже упоминать. По сравнению со своим учителем и господином, упомянутые лакеи за последние триста лет нагло подняли голову. Однако .Сезанн уже умер, он был одним из тех, кто больше всех ценил Эль Греко и черпал у него модернизм, который этот предтеча еще три века назад утвердил на своих полотнах. Верно, что большие художественные салоны второй половины XIX века ежегодно закрывали свои двери перед генеральным Сезанном. Этому «честному» пришлось умереть осмеянным толпой, но ... жрецом алтаря, чьи приверженцы родились от Курбе и Мане.

 

Боже мой! Впрочем, по этому случаю парижская толпа и не могла повести себя иначе. При этом она часто создавала впечатление прочного здравого смысла, освящающего посредственность и восстающего против любых проявлений новизны. С каким наслаждением эта парижская  толпа изгоняла поэтов,  художников,  скульпторов и музыкантов,  которые в обстановке черной неблагодарности разжигали огромный очаг искусства!

 

Ромэн Роллан написал лишь одну книгу, которая показала Парижу его силу и разогнала толпу «по домам». И живущая в доме с окнами на улицу, то есть на «авантюрном» бульваре, толпа поднимает своих героев на щит и идет обжираться литературщиной от живописи в двух главных салонах. В её глазах, каждый год две тысячи свежих полотен вызывают лишь ротозейство при виде уютного порхания банальных муз. На Осеннем салоне или на выставке независимых художников — на этих некогда знаменитых ристалищах — толпа веселится и хохочет до слез, чувствуя себя словно в цирке.

 

Она смеется ... потому что убеждается в невыносимой глупости тех, перед кем преклоняются ее сыновья! 

 

И вот, столько нескромно высказав все это, я надеюсь, что вы поймемте, мадам, насколько я был убежден в совершенствах и достоинствах Кармен Сильвы, когда, переступив порог её дворца, я увидел восемь полотен Эль Греко на стенах комнат и музыкальной гостиной.

 

Я не буду утомлять вас описанием этих картин, но попытаюсь, чтобы не отклониться от темы, рассказать вам об их рамах. О тех самых рамах, из которых выступает эта словно сезанновская палитра красок, эта оживленная композиция, этот странный рисунок, эти обескураживающие формы и пятна —  словом, весь этот высокий испанский аристократизм, профильтрованный через эллинскую кровь, вся эта грандиозная чувственность католического мистицизма, выраженная в возбужденных фигурах. Это же эпохи Филиппа Католика, а рамы — это же Толедо и Эскуриал. Нельзя постичь Эль Греко вне его времени и вне его архитектуры. Времена проходят — остается Толедо. Красная морена, камни которой являются домами; по краям уступами ниспадает утес, вознесшийся на буром плато, окруженном черно-синими или пепельно-серыми горами. Глубокое ущелье у подножья стен образует черную складку. Тяжелое небо ультрамариновым пятном нависает над этим сухим пейзажем. Все выглядит шероховатым и бугристым, как терракота, растрескавшаяся от избытка тепла. Но над этой твердой поверхностью — стены, дающие Эль Греко убежище в ледяной тайне побеленных известью часовен. Белые, неровные, бесстрастные, — для этого ярко-красного колорита они являются необходимой и величественной средой. Мы поднялись по парадной лестнице дворца Кармен Сильны и с трудом верили в реальность. Это было безобразно. Мы прошли бог знает сколько залов, пока, наконец, во всем этом беспорядке мы не нашли полотна Эль Греко.

 

Из восьми картин, которые мы рассчитывали увидеть, четыре находились в Синайе — летней резиденции королевы. Залы, по которым мы прошли, были какими-то узкими и невыразительными. От пола до потолка было какое-то нагромождение бессчетных безделушек, всевозможных побрякушек, способных вызвать восторг разве что г-на Оме (Персонаж из романа Г. Флобера «Госпожа Бовари» (прим, перев.). Мы не могли поверить своим глазам. Лакеи здесь и там, но почему-то всегда в каком-нибудь мрачном углу, указывали: это «Святой Георгий», это «Рождество», а это «Обручение Девы Марии», посмотреть которые Август и пришел сюда. На самых почетных местах вывешена самая настоящая мазня, а над креслами и диванами — фотографические портреты, прямо как у моей консьержки в Париже. Я буквально зафиксировал зал, где находится «Обручение Девы Марии», а то вы, градам, не поверите мне. Размеры примерно три метра в ширину и шесть в глубину. Почти половина зала приподнята на одну ступеньку и отделена деревянной колоннадой, с которой свисает занавес. Именно за этим занавесом на неосвещенной стене и находится картина. На этом месте лучше было бы повесить полотно, иллюстрирующее какой-нибудь эпизод из франко-германской войны — с пушками, орудийным дымом, касками с шишаками и павшими. И с беспорядочно бегущими французами! Расстояние от соседней картины не превышает метра. На этажерке, расположенной по периметру комнаты, стоят штук шестьдесят деревянных солдатиков в различных мундирах. Напротив Эль Греко большой... деревянный камин специально для «взгляда»! Перед полотном, немного закрывая его, бюст королевы из белого мрамора. На нескольких столиках — календарь и масса фотографий в кожаных или плюшевых рамках.

 

Там, где карниз над цоколем имеет мало-мальски достаточную ширину, — керамика и мерзкие стекляшки, где ракушки эпохи Людовика XV переживают свое возрождение в виде дурацких декоративных масок. И тут же рядом несколько великолепных валашских крестьянских горшков. Представьте себе еще и потолок на тяжелых псевдодеревянных консолях, а также давайте вместе сосчитаем, что находится в этом зальчике размером три на шесть метров — семь столов и столиков на одной ножке, огромный пюпитр, три сундука и семь кресел, обитых красным плюшем, как мы отмечаем, включая и ножки. Бахрома и помпоны красноречиво говорят каждому о достатке хозяйки.

 

А в музыкальной гостиной, куда, как в храм, приходят играть молодые дарования, которых королевка-меценатка приглашает со всей Европы, — клянусь вам, это невероятно и не лезет ни в какие ворота, — еще один чахнущий здесь Эль Греко, но ... фальшивый!

 

Вот потому-то, мадам, я больше не верю ни в газетке «Анналь», ни Кармен Сильве. Кроме того, эта дама происходит из слишком хорошей немецкой семьи и, как мне представляется, не обладает художественным вкусом, а ее муж и ее дворец образуют нечто странное на знойных мостовых Бухареста, которые говорят о столь многом. Сильнее всего они говорят о приоритете плоти, и именно о них разбивается неумолимая чувственность. Бухарест наполнен Парижем, и даже чересчур. Под жарким солнцем женщины здесь красивы, носит хорошие прически и щеголяют в изысканных туалетах. Они не кажутся нам иностранками, чья одежда могла бы для и их самих создать своего рода барьер: при возвращении с ипподрома по длиннющей Виа Виктория они так томно разваливались в своих экипажах, а их роскошно строгие парижские туалеты, их большие черные, серые или голубые шляпы г, огромными перьями или, наоборот, совсем маленькие шляпки на пышных волосах, умело подведенные глаза и губы на в на спокойных лицах, благородные формы прекрасных тел, плотно облегаемых тканью, — все это толкало нас к признанию и восхищению ими... и стой же меланхолией напоминало соблазнительные видения шикарного Парижа. Чувствуется, что здесь все фатально направлено на культ женщины; и кажется, что главной богиней, идолом этого города является исключительно женщина по причине своей красоты.

 

Не смейтесь, мадам, если я остался ослепленным, кроме того, меня повсюду настойчиво преследовал аромат лилий, которыми торгуют цыгане. И опять, какие роскошные женщины! Смуглая кожа под черными волосами, и глаза, под взглядом которых поневоле произносишь только восторженные звуки. И простая светлая одежда, из которой вдруг появляются руки, выделяя на бледных лилиях коралл крашеных ногтей. Для нас цыгане станут символом, единственно возможным выражением этого города, где нам пришлось так помучиться.

 

Приплясывают лошади, запряженные в бесчисленные экипажи. Толстые, похожие на евнухов, кучера, говорящие тонким голосом, гонят по переполненным «калеям» (улицам, рум.) своих роскошных горячих коней. Все кучера, одетые в темно-синие бархатные тоги, правят почти стоя. И цокот тысяч копыт по мостовой создает какую-то ритмичную музыку, не затихающую даже ночью.

 

Что сказать вам об этом зеленом городе, который занимает весьма обширную территорию, но всегда имеет вид замкнутого квартала «маленьких хозяйчиков»? Высота домов не превышает трех этажей, и поэтому перспектива улиц быстро замыкается. Архитектура пустая, как и вся здешняя жизнь, — все напоминает почерк Школы изящных искусств, ибо здесь работают только архитекторы с парижскими дипломами. Если все это выглядит и банально, то уж во всяком случае не безобразно, и по причине единого происхождения своих построек Бухарест не представляется столь разношерстным и уродливым, как германские города. Глаз не задерживается ни на знакомых силуэтах, ни на известных наизусть гирляндах. Глаз всегда свободен и не уходит к проходящим идолам; и всю неделю Бухарест пребывает воскресным...

 

Как, используя весьма вольный язык посредственного «мазилы», раскрыть вам в трех строках, со всеми красками и нюансами, душу этого города, где терзаются суровые сердца? На террасе известного в городе кафе мы познакомились с румынскими писателями и художниками. Поскольку мы были французами, нас встретили весьма приветливо. Это были художники из «Румынской молодежи» — тоже «сецессиона» дошедшего и сюда. Они понравились нам, потому что с жанром говорили о своем национальном искусстве, и мы одинаково «заводились», когда речь заходила о народной вышивке и керамике.

 

Потом, распрощавшись с ними, мы пошли в ротонду посмотреть тот вызов, который они бросили рутинерам своим революционным творчеством. Эх, дурачки, Европа же их убьет! Нам нужно было выдержать мощные стены мюнхенского академизма и вялые, бесстрастные полотна с набережной Вольтера. А эти юнцы, которые, прежде чем взбунтоваться имели счастье родиться на берегах Дыбовицы и резвиться на своих «калеях», забыли, — желая сказать на холсте свое «я» стоя перед ним с пестрой палитрой, — ожоги на своем теле и свою жажду византийского разгула. А их сердца не были испорчены скверным запахом лилий, которыми торгуют краса вицы-цыганки! Их картины — просто гадость (простите мне это богатое слово). Почему они не писали «гадости»? Причем в пластике, которая могла бы быть цыганской, и в ужасным тонах, где лимонно-желтый цвет, перемешанный с грязной зеленью, подчеркнул бы фиолетовую гниль. Белизна лилий и киноварь ногтей были бы при этом своеобразным криком. Властный и грубый черный цвет охватил и ограничил бы этот обморок красок. А там внутри расположился бы несравненный розовый цвет, который так обожают и так щедро используют все здоровые первобытные народы, ибо в нем заключена истинная плоть. Как и желтоватая цыганская улыбка, их простые тела могли бы наделить эту живопись ритмом. И глядя на нее, можно было бы понять, что там очень жарко и что зов города так силен, что кровеносные сосуды и мозг почти разрываются и что ночью спать нельзя!