Базар! Здесь самые страшные кошмары, сувениры для туристов, во всем своем отвратительном обличье, ибо он существует, чтобы много показывать и ничего не стоить торговцу. Здесь торгуют по баснословным ценам, совершенно изматывая болтовней и пересудами покупателей, которые перестают что-либо понимать и бегут оттуда счастливые оттого, что у них остался цел хотя бы кошелек. Здесь можно столкнуться с обезоруживающей наивностью и простодушием. Разумеется, все товары здесь объявляются старинными, древними и чуть ли не доисторическими. Продаваемый фарфор выдается не иначе как за старый венский, старый мейсенский, старый саксонский или старый венецианский. Керосиновая лампа здесь называлась бы куттайским канделябром — «антика!». Миску из Прунтрута здесь объявили бы донышком микенской амфоры, естественно, указав, что ручки и горлышки откололись по дороге. Кроме того, здесь явное пристрастие к Персии, можно подумать, что торговцы с базара имеют те же слабости, что и я. Поэтому, выдавая за исфаганские, мне предлагали блюдца, выпускавшиеся два или три года назад серийно фирмой «Виллеруа и Бош» или где-нибудь в Германии, — грубоватые, вручную размалеванные посудины, в целом не такие уж и плохие, продававшиеся по двадцать пять пфеннигов вместе с чашкой. А мой наивный продавец просил аж пять франков! Другая наивность: в витрине турецкого лавочника выставлены персидские миниатюры, не бог весть какие, и жестяная коробочка для сигарет «Муратти»; вы знаете их — красно-голубые с золотыми полосками. Торговец же лопотал мне: «Да, мусью, Персия, антика, мусью, мусью!».

 

И такая наивность на каждом шагу, — я не преувеличиваю. Это Сезам, потому что здесь в многовековых слоях земли находят и откапывают самые роскошные восточные драгоценности, — от европейского ислама до ислама джунглей, — которые по крупицам приносили сюда через пустыни, горы и лесные чащи торжественные караваны.  Это лабиринт; Бедекер рекомендует вооружиться компасом; хитросплетение ходов, где на протяжении нескольких километров не увидишь и клочка неба. Здесь все замкнуто, приглушенно, спокойно; малюсенькие оконца тут и там просверливают невысокое основание сводов, и, так или иначе, здесь царит весьма приятный свет. Ночью базар пуст и неистов днем.

 

На закате солнца тяжелые ворота закрываются, замыкая за собой баснословные богатства, и гул стихает.

 

Подходя к базару и слыша разноголосые крики этой странной толпы, я всегда видел металлического божка, сидящего на поперечине портика и обеими руками потирающего свой толстый золоченый живот.

 

У этого божка рот с алчными губами и маленький, как у орангутанга, лобик. Его ноздри втягивали воздух, а взгляд выражал беспокойство. У него длинные ослиные уши, рядом находился жрец, который с какими-то липкими манерами выслушивал громкие многословные тирады; чертами лица он был похож на своего хозяина, а руки его были точь-в-точь такие же, как у самого старого сборщика податей на мосту. Одетый, как мы, с курчавой шевелюрой, он очень плохо изъяснялся на разных языках. Его звали «Хам». — На двух колоннах портика, где восседал божок, были начертаны три заповеди: «Укради и обмани!», «Обмани, чтобы украсть!», и «Кради, кради, кради!».

 

Я оказался на бурлящей главной улице. Справа и слева тянулись бесконечные лавчонки с низкопробными побрякушками и совершенно ужасными коврами. Однако в то же время попадаются и очаровательные вещицы. Вы знаете, что всегда восхищаешься другими глазами, когда можно купить, чем в музеях, где обычно возникает грустное   чувство, поскольку хранящиеся там экспонаты являются лишь холодными свидетелями, но никак не спутниками той или иной эпохи.

 

В лавку заходить не следует, там на вас набрасываются и начинают «обрабатывать». Человек пять-шесть своим безалаберным гомоном буквально разрывают вас на части. Все орут одновременно, и стоит невообразимый шум. Разуется, они лучше вас знают, что вы хотите; стены и пол буквально ходят ходуном. От раскидываемых перед вами все новых и новых тканей у вас рябит в глазах, вам суют их в руки и под нос, чтобы вы пощупали и оценили выделку. Это огромные, как простыни, узорчатые ткани из Боккараха, ковры из Смирны и Ангоры, из Персии с тяжелым ворсом, затем прозрачные ткани из Янины, покрытые серебром и расшитым шелком, грубые македонские холсты, роскошная парча, ускюдарский бархат, рулоны набивных тканей из Индии и Персии. Все разворачивается, разваливается, мелькает, летит вам в лицо, нагромождается в кучу, — и отличный товар, и дрянь.

 

По тому, как я покачал головой, эти кровопийцы поняли: «Да, это не то, что вам нужно, я понимаю ваш вкус, вот, смотрите, вот еще!..». Керамика вызывающе заполняет горизонтальные витрины, за стеклом которых можно видеть и безделушки из позолоченной латуни, и костяшки, выдаваемые за слоновую кость: античный фаянс из Куттаи, персидские изразцы по баснословным ценам, выдранные из какой-нибудь развалившейся мечети, толстобрюхие голубые вазы, покрытые сеткой кракелюр, где в масле хранили пищу, — все это какое-то вонючее и сальное от прежнего употребления. — Между прочим, вам покажут сломанное албанское ружье и дамасский ятаган, и хозяин прищелкнет языком: до чего ж хороши! Вас заставят посмотреть чеканку, на которую и глядеть-то не хочется, а поскольку вы случайно обмолвились о лаковых изделиях, вам тут же напихают их в обе руки и найдут в шкафу кораны, которые с дрожью будут листать перед вашим носом. И найдя какое-нибудь архаичное, статичное, но величественное изображение, хозяин закричит: «Смотрите, месье, как это натурально (ибо они знают, что нынешняя публика любит, чтобы все было фотографично, со всеми пуговками или листочками, — живое, как в кино). Месье, кажется, что она сейчас заговорит, правда? Месье! Месье!   (они всегда боятся, что их слушают одним ухом). Месье, это же старина!» И, наконец, верх плеоназма: «Месье, манускрипт... он же написан от руки, честное слово!».

 

Ткани и ковры навалены повсюду, а обилие посуды делает опасным любое движение. Ваше же внимание полностью привлекла меленькая  персеяночка в ярко-красном одеянии под  золотым  балдахином  в  исфаганском  саду,   где  кругом тюльпаны и гиацинты, — а они здесь рядом, эти настырные последователи «Хама», шарящие выпученными  глазами по загроможденным стенам в поисках того, что вас доканает. И действительно, вам уже не хватает  хладнокровия,  столько всего перед глазами, столько чудесных воспоминаний, что вы впадаете в какое-то дурацкое рассеянное состояние. Вы чувствуете себя пьяным и заторможенным. Этот поток, эта лавина, все это шарлатанство отупляет и буквально уничтожает вас.

 

Все, с вас довольно! Вы не хотели ничего покупать, вы зашли сюда с улыбкой. Но вы осмелились слишком долго разглядывать эти боккарахские тряпки, это ваша ошибка, и вы пропали!

 

Вы спрашиваете: «Сколько?» — «Хм, хм, э... э-э-ээ...ээ! хм! хм-хм! четыреста франков, месье!».

 

И вы тоже хмыкнули. И ваше недоверчивое «хм» было еще одной ошибкой. Они сыграют вам дивную комедию. Теперь только один из них будет говорить по-французски, а остальные с выпученными глазами будут молча подыгрывать. Нее барьеры, сдерживавшие торговца, говорящего по-французски, прорваны — дело пошло! «Да, месье, четыреста франков, и я вам отдам, слово чести! И только вам, потому что вы мой друг (а еще четыре часа назад... я лишь подыскивал комнату в Пере). Потому что вы мой друг и, как я вижу, вы знаете в этом толк, — сюда ведь приходит столько болванов! (и тут, я конечно, очень горд собой). Наконец, я имею честь продать знатоку! Я хочу иметь с вами дело, чтобы вы еще пришли, потому что вы будете довольны! Я хочу иметь с вами дело... потому что суббота, — чтобы закончить неделю! — потому что воскресенье — это моя прихоть — заниматься делами в воскресенье, но это приносит мне счастье. Но я продаю с огромной скидкой, себе в убыток! — потому что понедельник — начало недели; потому что среда и, между нами, сейчас мертвый сезон — ничего не продашь, посмотрите мои книги (и он показывает приходную книгу с чистыми страницами). Ах, месье, вот холера — уже среда, а я еще ничего не сделал! Месье, месье, посмотрите на эту ткань (он тычет ее чуть ли не в глаза), вы чувствуете этот шелк (он у вас в обеих руках) — какой тяжелый! Месье" (в облаке поднятой пыли вам суют в руки целый сверток). И затем: «Месье, клянусь головой, клянусь честью! Обойдите весь базар, и если вы найдете что-нибудь подобное, то я вам ее отдам, и еще деньги в придачу! Я уже здесь теряю! Берите! (и он шепчет мне на ухо). «Я сказал — четыреста франков, мои братья,  а это мои братья, не говорят и не понимают по-французски,  они будут вне себя; бог знает, что меня ждет, ох, меня изобьют!». Затем честно: «Тем хуже, месье, — бывают дни, когда мы голодаем!..» Через час вы уходите с маленьким свертком в руках, заплатив сто пятьдесят франков, и мучаетесь угрызениями совести. Ибо, вынимая из кошелька блестящие луидоры, вы увидели блеск в их глазах, эти хамы от «Хама» не сумели остаться артистами до конца! Когда они видят золото, они набрасываются, как волки.

 

Август по этому поводу высказался так: «Я думаю, что эти ребята так же мучаются от голода, как и клопы в моей кровати во время нашего отсутствия в Бурсе».

 

Это лишь уголок базара, причем греческий уголок. Подыгрывающие больше не нужны.

 

А кроме того, он был явно испорчен. Вообще-то он был честный человек и знал, что продает.