Эти воспоминания, возникшие из преждевременного забвения, нахлынули на меня в Неаполе в тот воскресный вечер, когда неистовавшая в патриотическом угаре толпа провожала отплывавшую в Триполи тридцатитысячную армию...

 

Мы ничего не ждем от этого часа сгустившихся сумерек, когда в воздухе, еще полном пропитанных светом молекул, проступает непрозрачно серая ночная тьма; мерцают звезды, луна запаздывает. Однако кораблик, подгоняемый ледяным ветром с Босфора, держал курс на Стамбул. Мы возвращались из Ускюдара, где исцарапали себе чертополохом ноги на кладбище, густо уставленном надгробными стелами; нам довелось присутствовать на пламенном богослужении «дервишей-горланов»; об этом эпизоде я вообще рассказывать не буду, а то мне будет трудно остановиться.

 

Кораблик плыл вблизи, отвратительных дворцов Бешикташа. О младотурки, какое начало! Но что это? Над стамбульским холмом в небе светятся бриллиантовые ожерелья. Выше угадывается белоснежный шпиль, а ниже — длинный белый ствол, акварельно расплывающийся во мраке. К тому же, мы входим в Золотой Рог, и становится теплее; мы избавляемся от горького унижения, идущего через пролив из степей, населенных волками и белокурыми киммерийцами.

 

Тепло и по-турецки тихо. Это последний кораблик, и напротив черной дыры с многочисленными огнями, означающей Перу, по всему стамбульскому холму словно возникают ожерелья вокруг белоснежных худосочных шей; они мерцают так, как круговыми вереницами мерцают по вечерам ночники под куполами мечетей. Видны золотые огоньки в четыре ряда, и пока мы идем, ночь становится по-настоящему темной. Черное и золотое — верх изящества, высшее могущество! И какая тишина! К том же, абсолютно ничего не видно и не слышно никаких звуков. Что же это? Это турецкий праздник. Но чувствуется, что в этот самый час мечети гудят от молитв и речей, которые ведут и которым внимают сидящие на коленях старые турки в широких, иногда розовых, но чаще черных халатах, в зеленых и белых тюрбанах.

 

Наконец я все понял. Справа шесть рядов ожерелий — это огромная мечеть Ахмедие. Величественный четырехугольник, словно спустившийся с неба Пегас, четыре объема на значительном расстоянии — это Святая София. Нури-Османие сливается с мечетью Баязид. Затем выявляется сфинкс Сулеймание с четырьмя минаретами. Путаница происходит за счет перспективного скрадывания; кое-как я различаю Шах-Заде, Султан-Мехмед и Султан-Селим. И прямо впереди, перед мостом, тоже мерцающие минареты Валиде-Джами.

 

Четыре часа утра. Новый мост между Перой и Стамбулом. Разорванные, растерзанные косые белесые хлопья тумана на сером непрозрачном фоне. В бухте должна быть вода, но ее не видно. Толстые хлопья перемешиваются, бледнеют, становятся похожими на снег. Затем туман опускается тяжелым, темным массивным пухом, в котором все скрывается и тонет; в четыре часа утра плотный туман кажется еще более темным, чем ночью. Туман продолжает рваться, заметны косые потоки, и где-то вверху наступает прояснение в виде светлых и темных вееров. Это поднимаются, словно живые, мощные испарения. Я нахожусь на неогражденном борту понтонного моста; чувствуется легкое головокружение. Я слышу внизу крики, затем вижу проплывающие мимо наклоненные мачты, снасти и большие темные трепещущие паруса. В разрывах тумана, справа и слева я вижу, как две флотилии поднимают паруса, спеша между понтонами к фарватеру. Все это сопровождается толчками, неудачными маневрами надсадными криками и выразительной жестикуляцией. И все это время я наблюдаю, как проходящие мимо паруса и мачты погружаются в туман, который начинает освещать солнце, вследствие чего туман становится еще более непроницаемым. Солнце еще больше рвет эти растерзанные хлопья, образуя значительные разрывы, как бы знаменующие победу; яростно, словно орды, хлопья несутся из глубины бухты, где они запутались в кладбищенских кипарисах.

 

Вдруг сразу за мостом я увидел совсем черную мечеть Валиде. Потом она исчезла. Я посмотрел вверх, а там был темный сфинкс Сулеймание. А дальше слева целый лес мачт светился на солнце и затем словно растворился в воде. Солнце побеждало в этой битве, последние тучи яростно уносились вдаль; все баркасы одновременно хотели выйти из бухты, и со стороны Мраморного моря дул влажный ветерок. На этом фоне рельефно выделялись подрагивающие треугольные паруса. В фарватере все баркасы заторопились. На этих челнах, почти таких же, которые описаны в «Илиаде», вся команда состоит, как правило, из одного человека. Зажав кормило между босыми ногами, он перебирает руками снасти, управляя парусами, а затем вдруг подскакивает и хватается за огромную холстину паруса, которую плохо надувает ветер. Далее он хватает длинный шест и, упираясь в другие баркасы, отталкивается из всех сил. Зато мы увидели незабываемые жесты.

 

Тучи неслись быстро и, казалось, никогда не кончатся. Из мрачной глубины они неслись вместе с баркасами. Солнце скрылось. Появилась по-прежнему темная мечеть Валиде, и из Перы ничего не было видно. Однако вверху начинало розоветь. Прошли уже сотни баркасов, когда я увидел незабываемую картину. На темном фоне возникла нежно-розовая Сулеймание. В какой-то момент она стала ультрамариновой в розовой дымке, а еще через мгновение — белоснежной. Она исчезала и возникала вновь, и весь воздух светился розовым светом. Вырисовывалось море, хотя цвет его было трудно определить. Далеко в море были видны суденышки, устремившиеся в это великолепие. Драма ускорялась; свидетелей становилось все больше. Мечеть Валиде заняла свое место, и уже была видна прелестная маленькая, вся в одном стиле, мечеть Рустем-Паша. Мечеть Сулеймание никогда не казалась мне такой высокой; можно было подумать, что она стоит на горе и за одну ночь стала такой громадной. — Я обернулся: в голубом и коралловом пенистом водовороте стояла Генуэзская башня. Фантастическое зрелище. Она словно светится и опирается на плечи высоких, ощетинившихся трубами домов; она круглая, без окон и имеет наверху замкнутый выступающий венец, напоминающий шестеренку. Все это гигантское мрачное сооружение похоже на какой-то чудовищный броненосец. Мне показалось, что вот-вот услышу корабельный гудок, и меня охватило недоброе предчувствие, потому что я был немного не в себе.

 

Большая розовая туча смела это видение. Оно, правда, еще раз вернулось и опять исчезло. Тем временем на небе утвердился красный солнечный диск, который, бросая на землю жгучие лучи и прорезая тучи, праздновал свою победу. И одновременно становились белыми мечети, показался Стамбул, и Генуэзская башня неумолимо прислонилась к красноватым, еще находившимся в тени плечам Перы.

 

Когда заколыхались последние сгустки тумана, мне показалось, что я вижу сон. Паруса исчезли, и только одно паровое суденышко подходило из Ускюдара. Мост снова скрылся из виду; потоком заспешили стамбульские зеленщики и гамали; ловко вышагивали ослики с помидорами, переложенными виноградным листом; обливались потом носильщики под своими немыслимыми грузами; с трудом передвигая дрожащие худые ноги, проглядывающие из многочисленных складок своих забавных штанов, они вливались в галантский водоворот там, где ступенчатая улица ведет прямо к башне. Это была неотвратимая действительность! Мы уехали из этого покоренного и обожаемого города. Нам дали отсрочку на сутки, то есть подвергли «младотурецкому» карантину на выходе из Черного моря. Мы покинули Константинополь на русском пароходе, переполненном одетыми в черное паломниками, бежавшими от погромов евреями, персами и жителями Кавказа, разодетыми, как в театре (только значительно лучше!).

 

Нам предстояло проплыть мимо всего Константинополя. Это случилось в солнечный послеполуденный час. Кильватерная струя относила к обоим зеленеющим берегам Босфора наши последние взгляды и нашу грусть по деревянным конакам, словно плавающим на волнах. Перед нами сновали паруса, которые были как бы предвестниками видения; они вели нас туда, где Азия резко отделяется от Европы, — незабываемое зрелище. Свет остался позади Стамбула, который поэтому сразу стал монолитным. Дрожащий свет создавал ему на воде белый цоколь, где сновали парусные лодки или стояли на якоре немые суда. Впереди, среди кипарисов и сикомор громоздились крыши сераля — дворца поэзии, создания настолько утонченного и изысканного, что два раза оно присниться не может. Отсюда и исходила теория, которую вы знаете. В контражуре на волне возникло световое пятно, и этот контражур, достигавший Миримаха, разрывался где-то высоко в исчезающем от прозрачности небе, — Я не думаю, что когда-нибудь снова увижу подобное единство!

 

Мы прошли быстро. Мне уже не хотелось больше смотреть на сине-зеленое море, где в тени от парохода ощущается неохватная глубина. И для меня это было так же, как если бы оболочка над моим маленьким храмом тоже разорвалась!