Я пишу эти строки, сидя в шумном афинском кафе. Какой-то бедняк поставил перед террасой фонограф и ждет, когда закончит вращаться гуттаперчевая пластинка, чтобы собрать пожертвования, которые вряд ли вообще будут, ибо здесь и так слишком много навязчивой музыки. Из павильона в виде венчика вьюнка доносятся протяжные восточные песнопения — молитва, которая начинается долгим высоким выкриком «Я живу» и продолжается нисходящими модуляциями, словно выдыхающимися и умирающими на длинной ноте.

 

Это сразу переносит меня обратно — сначала на пароход, где нам пришлось спать на палубе под открытым небом под нескончаемые завывания грудного голоса в сопровождении теорбы *. Пирамида Афона погружалась в голубые тона Пресвятой Девы Марии, озаренные серебряным светом луны *. А потом эти издаваемые фонографом песнопения переносят меня в уже смутную реальность — в ночной Стамбул и в полуденный Стамбул, когда наступает час молитвы. Если бы в один прекрасный день мне снова довелось услышать эту томную музыку, меня охватила бы неизлечимая ностальгия. Чувствуя иногда какую-то тревогу, я приходил туда, и мне становилось покойно среди беспорядочных старых и недавних могил под бесконечными кипарисами, где возвышается целый лес надгробных камней; могилы настолько старые, что под мхом уже и не видно мрамора. Я думаю, они одинаковы и в Стамбуле, и в Ускюдаре, и в Адрианополе, и на Балканах, и в Малой Азии, и в других местах. — Стамбул переполнен могилами. Их почитают. Они встречаются даже во дворах жилых домов. Как-то в турецкий выходной * через приоткрытую калитку сада я видел сидящего турка, прислонившегося спиной к белой могильной стеле. Он находился в прострации, и это меня поразило. Я уже видел в Родосто и в других местах, как во многих двориках и даже у самого порога домов зажигались огоньки в память умерших родственников. Константинополь — пустынная земля; здесь строят дома, сажают деревья и, где остается место, хоронят умерших. Могилы вдаются в улицы, располагаются под деревьями и группируются в специально отведенных местах вокруг мечетей, где, главным образом, находятся тюрбе усопших султанов; и всюду эти земли зарастают голубым чертополохом. Жизнь турок ограничивается мечетью, кладбищем и кафе, где они лишь безмолвно покуривают. Для вполне благопристойных кафе, тянущихся вплоть до самых папертей, неожиданный доход представляет возможность разместить чью-нибудь могилу прямо во дворике на бугорке, окружаемом оградой. На протяжении столетий на могилах горят огоньки, освещая мраморные тюрбаны, окрашенные иногда в красный или зеленый цвет, и высвечивая золото изящной арабской эпитафии.

 

 

 

 

Стамбул не выходит за пределы своих огромных византийских укреплений и предпочитает тесниться в ограниченном пространстве. В Стамбуле хоронят умерших на больших кладбищах сразу за городскими стенами, коли в самом городе свободного места нет. Заросшие чертополохом, ощетинившиеся стелами и обрамленные кипарисами, образующими, длинные улицы, кладбища спускаются с холмов до самой бухты. Часто туман опускается очень рано, и сразу становится грустно. На фоне размытого горизонта он кажется разлитой синей жидкостью. Массивные стены Византии, обесчещенные разгромом, с повторяющимися огромными квадратными башнями кажутся суровыми и беспощадными, и это вселяет тревогу в мое сердце «гяура» (так турки презрительно называют христиан). Они же смотрят на них без какой-либо тревоги, ибо их религия не внушает им страха смерти.

 

В тот вечер я поднялся от Айван-Серая до Топкапы. Отсюда обзор особенно хорош, потому что в обширном углублении видна сразу вся стена с огромными откосами и рвами. Вдоль ее зубцов могут свободно бежать несколько человек в ряд. Многие башни обрушились в ров. На древних развалинах сидели на корточках женщины; в своих черных покрывалах они были похожи на ведьм. Вот одна, а там еще две. Жесткость суровость по-осеннему царит среди погруженных в туман кипарисов. Под этими небесами тяжкие оковы тумана создают какое-то резкое дикое впечатление. С ужасом я чувствую здесь какую-то северную тревожность на всех созданных для света предметах. И над этими женщинами, сидящими на камнях древней Византии, тоже нависли сумерки. Складки их одеяний обрамляют их головы и исчезают ниже бедер, делая их похожими на летучих мышей. Еще они похожи на демонов на башнях парижского Нотр-Дам. Их взгляд  неподвижно направлен к обширным пространствам, где топорщатся надгробные камни.

 

Ускюдар представляет собой некрополь среди пыли и забвения, а Эюп — священное место. Мне кажется, что здешние жители хотят найти свое последнее пристанище на этом крутом холме, возвышающемся над почтенными могилами. Отсюда видны и Мраморное море, и вся бухта Золотой Рог, и даже Азия вдали. Спускаясь меж могильных бугорков по древней мощеной дороге, я встречаю несколько доброжелательных турок, возвращающихся в свои лачуги. Храм уже погрузился в сумерки. Купол виден почти сверху, а во дворе фаянс редкой красоты образует как бы царский вестибюль перед этим полем вечного покоя, где так много тюрбе и священных могил, к которым весь день идут женщины, неся усопшим свои тихие молитвы и бесконечное созерцание. Затем они набожно берут у слепых по нескольку кукурузных зернышек и бросают их бесчисленным голубям, обволакивающим купол пеленой своих крыльев.