Предисловие Мориса Жардо (Maurice Jardot) к автобиографической книги «Ле Корбюзье. Творческий путь» ("L'Atelier de la recherche patiente" (Мастерская терпеливого исследования), Le Corbusier, 1960). Публикуется по изданию 1970 года (Стройиздат, Москва).

Часто увлеченность и образ мыслей новатора кажутся нам доктринерством, создают искаженное представление о нем как о человеке. На самом же деле то, что воспринимается как черты характера, — всего лишь манера поведения. В подобных ситуациях облик героя, создаваемый славой, — это скорее слепок, нежели зеркальное отображение. В наше время Ле Корбюзье особенно остро испытывает на себе последствия искажений истины как результат его широкой известности. Вот почему будет небесполезно предпослать этот «эскиз к портрету», труду, заключающему в себе сущность творческого метода мастера, о котором неправильная информация и необъективность создали неверное и искаженное представление.

Выступая в роли поборника справедливости, автор этих строк готов принять упреки в самоуверенности и дерзости, ибо, по правде говоря, он менее, чем кто-либо другой, имеет право на эту роль.

Он ни единственный, ни старейший или ближайший друг Ле Корбюзье, но, может быть, именно в силу этого он наиболее независим от обстоятельств, порождающих пристрастие; он ни архитектор, ни ученик, ни соавтор, ни клиент, ни руководящий деятель в области строительства, и в этом его преимущество. Он просто-напросто человек, который пожелал как можно проще рассказать о другом, совершенно исключительном, гордом, непризнанном человеке, который однажды оказал ему большую честь, ответив долгой дружбой на проявление горячего и сердечного восхищения.

Корбюзье не обладает открытым лицом и приятной улыбкой, присущими тем, кто властно вызывает чувство симпатии; он лишен живых и элегантных черт, его взгляд неподвижен, голос глуховат и плохо поставлен. Его прямота и откровенность как будто созданы для отпора, но за этим гордым обликом скрывается человек, который вдумчиво наблюдает как бы из-за укрытия. Он вызывает интерес и уважение!

Он был непонят (и это продолжается по сей день), он познал враждебность, предательство и, что еще хуже, отрешение от творчества. Более сорока лет он вынужден был вести битвы на поприще градостроительства и архитектуры — в тех областях, которые были его стихией. Он боролся против косности мысли, стремясь определить наши требования и возможности, а также очистить и освободить от догматизма опошленное и глубоко ущербное мышление и воображение.

Он будоражил и будил, он осуждал, беспокоил, и этого ему не прощают!

Ему, конечно, не было отказано в великом успехе и почестях, но его подлинная победа, оказавшая в последнее время влияние на общественное мнение, заключается в том, что во Франции стали лучше строить. Эта не совсем четко определяемая, но важная победа в значительной степени подрывается теми, кто каждодневно и беззастенчиво обкрадывает его идеи; Ле Корбюзье почитают, но в то же время оттесняют. В результате, реализацию разработанных им проектов поручают другим. Отсюда — замкнутость и обидчивость, за которые его подчас упрекают. Но как же быть приветливее и доверчивее, если основные жизненные трудности творца порождаются редчайшими качествами, заложенными в нем самом.

Условия труда архитектора-градостроителя отличаются от обстановки, в которой творит художник, ибо первый теснее связан с социальной средой. Когда думаешь о характере Корбюзье, невольно напрашивается сравнение с Сезанном: та же нетерпимая требовательность, та же ворчливость и резкость, за которыми скрываются горячность и целомудрие уязвленной чувствительности, причем все эти качества сочетаются с терпеливым упорством и твердостью. Каждому из них свойственны затаенная гордость, надменная покорность, взволнованная и глубокая убежденность (столь справедливая!), в том, что они стоят в первом ряду среди себе равных. Они одинаково готовы раскрыться или отвернуться, искать или избегать контактов, постоянно опасаясь попасть в ловушку, но в то же время никогда не отказываясь от настойчивого желания занимать принадлежащее им по праву место среди других. Им не свойственна манера топить мысль в потоке слов, как это порой делают другие в ответ на вопрос, который им кажется слишком прямым и нескромным; каракатица выпускает тушь, они же, если в этом есть необходимость, — густой туман высокомерия. Образ мыслей отшельника, парадоксально столь свойственный искателю приключений, мы без удивления обнаруживаем у Сезанна. Но как можно объяснить эти же качества у Ле Корбюзье, которому сопутствовали преданность учеников, привязанность друзей, ореол славы и для которого характерна тесная связь с градостроительством и архитектурой, обеспечивающая его непосредственный контакт с миром!

Как четко и явственно воспринимаешь черты силы его своеобразного лица, когда узнаешь, в каких условиях формировались эти черты, ибо в течение долгих лет ему приходилось быть в роли Дон Кихота, Гаргантюа и Пантагрюэля, а иногда и Одиссея! Духовный мир Корбюзье складывался под влиянием произведений Гомера, Сервантеса и Рабле, к которым следует добавить изучение ересей (не без основания), распространенных в том районе Франции, где обосновалась его семья. Здесь сформировались своеобразие его мышления и привязанности сердца, ему свойственны изобретательство, мечтательность и мистическая одержимость, четкость мысли, щедрые порывы, высокая строгость морали, замкнутость. В это многообразие идей и чувств естественно вписывается образ Ле Корбюзье. Благодаря этим качествам он мог познать меру всего, что его окружает, чтобы любить, судить и преобразовывать. В этом духовном мире изо дня в день расширялись его познания и формировалась богатейшая и новейшая концепция, которая превзошла по своему значению все, что было достигнуто архитекторами нашей эпохи. Оригинальность и глубина творчества Ле Корбюзье, снискавшие ему ореол славы, в том, что в его «организованном пространстве» техника, функция и эстетика, собранные воедино, создают жилую среду, где обеспечены гармонические связи человека с природой.

В его желании воссоздать гармонию и уничтожить порочное есть нечто ниспровергающее; он исходит из своих собственных мыслей в стремлении обновлять. Эта благородная одержимость основана на стремлении к солидарности и борьбе за свободу, стремлении, свойственном нашей эпохе. Профессура Школы высших наук не раз вступала в споры с ним, считая, что Ле Корбюзье пытается навязывать свои порядки; на самом же деле, он стремился лишь к упорядочению. Можно считаться с мнением других, не отступая при этом от своих принципов.

Те, кто его не знает или знает мало, зачастую приписывают ему трудный характер, агрессивность, эгоизм, чрезмерное самодовольство, сухость образа мыслей, не оставляющей места для нюансов и сомнений. На самом же деле — это ненависть к врагу, как бы призванная напоминать ему о неприязни. Среди друзей «Корбю» совершенно другой: чертовский задира, иногда лукавый, но в то же время удивительно добрый и деликатный, что подчас скрывается под маской ворчуна. Среди тех, кто его любит и уважает, Корбюзье держится скромно; он очень внимательно относится к мнению других. Но верно и то, что Ле Корбюзье способен проявлять презрение и жестокость по отношению к трусам, ловкачам, карьеристам и всем, кто работает в избранной им области без должной любви, ибо они (по его мнению) позорят то, чему служить он почитает за великую честь. Его ненависть направлена против множества бездарных архитекторов, лишенных таланта и страстности, против этого болота бессердечных и бездушных, которое в продолжение столь долгого времени стремилось поглотить архитектуру.

Друзья считают его бескорыстие и благородство совершенно исключительными, хотя он и производит впечатление человека сурового и жесткого (а иногда он действительно таков). Эта суровость обращена к тем, кто, по его мнению, в силу тех или иных обстоятельств пытается извлечь для себя выгоду из общения с ним. Он не робеет, или почти не робеет перед несправедливостью или оскорблением, но он способен внезапно растеряться и разволноваться до слез при неожиданном проявлении привязанности, любви, уважения или преданности. Ле Корбюзье не раз говорил о необходимости вновь и вновь трудиться над тем, чтобы постичь добродетели, приобрести знания, которых он лишен. Следует добавить, что его преданность удивительна, его прямота несгибаема, а его действия порой неумелы, но никогда не допускают ни лукавства, ни интриги.

Величественные панорамы истории восторгают его, и может быть, приглашая нас разделить с ним его радость, он придумал «Музей познания», в котором мы сможем в скором времени охватить и пройти вновь шаг за шагом ступени всеобщей истории и тысячелетия нашего трудного и удивительного развития. Прошлое здесь фигурирует прежде всего, чтобы раскрыть и осветить современность, чтобы распознать черты, свойственные нашему миру.

Ле Корбюзье, конечно, не требует того, чтобы каждый из нас пережил вновь историю человечества, подобно зародышу, который повторяет биогенетическую эволюцию вида. Он не требует также от архитектуры, чтобы она повторяла сегодня этапы своего развития, но для него существует необходимая крепкая связь, более новая, чем это кажется, между современностью и прошлым. Это не та связь, которая определяется наследием или тем более желанием подражать ему; это то, что связывает возможность с необходимостью, то есть позволяет нам правильно понять современность, опираясь на прошлое.

Эта взаимосвязь прошлого с настоящим свойственна нашей эпохе, которая, как известно, проявляет повышенный интерес к предыстории и к так называемым примитивным цивилизациям. В то же время она с негодованием отвергает грубую вычурность и украшательство. Но, пожалуй, никто не проявляет эти чувства с такой искренностью и страстностью, как Ле Корбюзье. Ибо это герой «новой эры машин», передовой новейшей промышленной техники, человек, который одним из первых (еще до 1920 года) восхищался рафинированной смелостью кубизма, который одним из первых признал эстетические достоинства предметов серийного производства (полотна пуристов —это прежде всего восторженное восхваление полезной красоты стандартов); Ле Корбюзье — тот, кого тронула сердечная простота художника Андре Бошана, которому он помог стать известным, кто не спасовал перед возможностью применять грубый, казалось бы, непривлекательный строительный материал — железобетон (Дома Мюронден — 1940 год), кто сумел увидеть пропорции и величие в простых крестьянских домах и собирать на проселочных дорогах, на пляжах разные предметы, приводившие его в волнение и изумление как образцы природного искусства (Art brut).

Таков всеохватывающий размах его деятельности; он отвергал лишь то немногое, что присуще цивилизациям упадка. Что касается человека, для него он всегда и везде человек и одинаково хорош; будь то неандерталец или сам Эйнштейн!

Подобный подход может быть свойствен лишь высоконравственному человеку, обладающему великой простотой души; именно таким представляется нам Ле Корбюзье.

Всевозможные проявления кичливого богатства, господства или важности противны ему и воспринимаются как пошлость. Принципиально враждебный духу дельцов-воротил, столь часто проявляющемуся у современных архитекторов-градостроителей, этот поистине великий человек никогда не пытается изображать «великого патрона». Известный зодчий, загруженный работой, как немногие из наших современников, он не суетлив, не окружает себя телефонами, секретарями, диктофонами и машинистками — атрибутами, которые многими воспринимаются как признаки авторитета. Наоборот, все его окружение постепенно приобретает масштаб, который обычно способен охватить человек, чтобы постигать, творить, творить, творить и развивать.

В Шо-де-Фон он постиг мастерство кустарей. Когда он занимается живописью, он истинный художник. Поэтому основа деятельности Ле Корбюзье — это неиссякаемое созидание, свойственное его работам, начиная с зарождения до полного их завершения. Именно поэтому его парижская проектная мастерская на ул. де Севр, 35 — это не только место, где разрабатывают проекты и делают макеты. Отсюда проекты поступают на стройки, но авторы не прерывают своего творческого процесса, продолжая их доработку в специально оборудованных для этой цели мастерских. По мнению Ле Корбюзье, при всем разнообразии функции архитектора и инженера они тесно связаны между собой и дополняют друг друга.

Сегодня он одержим лишь одной страстью — своей работой, и все его устремления связаны с его профессией. Во времена блистательной зрелости он был обладателем красивого автомобиля марки «Вуазен», который мы так хорошо знаем по его книгам; в послевоенные годы мы видели его в небольшой светло-зеленой малолитражке «Фиат»; в последние годы он довольствуется метро и такси. В этом проявляется осуждение излишеств, простота отрешения, в которой он стремится уйти от всего показного, по его мнению, омерзительного и варварского.

Однажды, проезжая через какой-то город, он разыскал с единственной целью «повидать и поприветствовать» двух отличных каменщиков, с которыми он познакомился несколько лет до этого на стройке капеллы в Роншане. Известно его нежное, веселое письмо с рисунками, адресованное кухарке одного из друзей, с извинениями по поводу того, что он не успел поздороваться и затем проститься с ней при отъезде. Для подобных действий у него всегда хватало времени, но когда речь шла о соблюдении этикета, которого от него требовала светская жизнь, то здесь ему времени недоставало; страсть к правдивому в сочетании с любовью к простоте заставляют его сторониться светских церемоний и условностей, облекаемых в лживую оболочку хорошего тона и благообразия. Он не признает ритуалов, если последние преследуют лишь показные цели. Великолепная и не всегда гибкая прямота, чудесная и в то же время рискованная неспособность к компромиссу создают ему трудности в профессиональных спорах; эти качества лишают его способности маневрировать, не дают права на сделку с совестью даже в интересах дела.

Истинный образ Корбю, направление его мыслей, требования морали и вкус его раскрываются в наборе излюбленных слов, наиболее часто употребляемых им, особенно в разговорной речи. В них нет словесной шелухи, но есть выражение своеобразной любви к порядку, в котором сливаются воедино рассудочность с лирикой. Это обычные слова, но со временем их смысловое значение изменилось в результате любовного отношения и многократного применения; в итоге с этими словами произошло то, что бывает с мускулами, набирающими силу в тренировке. Вот эти слова:

Славный парень (brave type) — но на самом деле имеется в виду не «славный парень», а тот, кто, создавая красивое, делает это хорошо. В этом изречении раскрываются моральные качества человека, его произносящего. Лоуренс и Леже были «славными парнями», в наши дни им считается Пикассо.

Крепкий (čostaud) — подразумевается красивый, но при этом имеется в виду благородная, яркая, своеобразная, высокая красота, определяемая тем, кто произносит это слово.

Достойный (digne) — очень часто употребляемое слово; предполагает силу и моральную прямоту человека — смысловое значение, близкое к слову čostaud применительно к творческим произведениям.

Тяжелый (dur) — часто употребляется; почти всегда применительно к оценке собственной профессии.

Вещий (fatidique) — обычно имеются в виду выводы, позиции, определяемые естественными и историческими обстоятельствами.

Преданный (fidele) — решительный человек, способный к привязанности. Друзья и ученики иногда могут быть преданными.

Милый (gentii) — не то же самое что скромный, но качество, неотделимое от последнего.

Неумолимый (implacable) — то, что не может быть безнаказанно нарушено, или то, чего нельзя избежать. Законы природы и истории почти всегда неумолимы.

Беспощадный (impitoyable) — иногда употребляется в том же смысле.

Красивый (joli) — вне связи с красивостью; это слово применяется, когда он говорит о красивой вещи с оттенком целомудренной сдержанности.

Поэзия (poésie) — употребляется часто; имеется в виду то, что не получило законченной формы и определенного вида, применяется также при оценке новых неожиданных изречений.

Вежливость (politesse) — весьма редкое сердечное качество.

Серьезный (serieux) — тот, кто убежден, тверд и смел.

Твердый (solide) — противоположный вялому, изменчивому, неуверенному. Ученики обладают этим качеством реже, чем друзья.

Правда (verité) — то, о чем рассказывает природа, если знать, как ее спросить.

Даже когда портрет подчеркивает наиболее интересные черты, свойственные модели, желание изображенного сводится к тому, чтобы выглядеть таким, каким он сам себя представляет.

У вас сложился какой-то определенный образ, и вы смирились со своим обликом, но вот приходит человек, создает новый портрет, уверяя, что именно это изображение наилучшее, и все же этот облик не соответствует тому, который вы тайно старательно составили о себе сами.

Дорогой друг Корбю, может быть этот «портрет» придется вам не по душе, но я полагаю, что он будет удачным, если передаст горячие и сильные чувства искренней сердечности, преклонения, уважения, привязанности и благодарности, которые испытывают к вам все ваши друзья.

Ваша жизнь была и остается счастливой, насыщенной, но и горькой. Она насыщена не леденящими проявлениями почета, которых на вашу долю выпало немало, но живой и строгой радостью, этим великолепным богатством, которым в изобилии одарен творец в Вашем лице. Чувство горечи пришло к вам от других, от трудности, связанной с необходимостью постоянно доказывать правоту тем, кому она непривычна, но это неизбежный удел тех, кто вошел в историю, чтобы противоборствовать и изменять ее, «следовать ее уклону, но поднимаясь ввысь»; на это можно жаловаться, но удивляться этому нельзя. Кстати, вы и не нуждаетесь во всеобщей и полной апробации того, что вы делаете и думаете, так как в мире, в котором вы живете и работаете, подобное внимание уделяется лишь проявлениям лживого угодничества моды.

Хотелось бы, конечно, чтобы многие из тех, кто считает себя вашими поклонниками и стремится учиться под вашим руководством, проявили желание и настойчивость, чтобы заставить власти начать стройки, на которых им бы была предоставлена честь работать с вами, под вашим руководством. Столь благородного энтузиазма и настойчивости никто из них еще не проявил, но все же некоторые из них помнят и часто цитируют проникнутое великолепным чувством благородства и покорности письмо от 23 сентября 1936 года, адресованное вами тогда одному из своих друзей в Южную Африку. Я перечитывал его не раз и хочу напомнить им о нем, чтобы они знали, что архитектура это «склад ума, а не ремесло», что они обязаны «страстно стремиться познать причины, оказывающие постоянное влияние на архитектуру» и что «силою духовного блеска, улыбкой и радостью архитектура должна приносить людям новой эры машин радость, а не только чистую пользу». В этом письме вы также говорили, что: «Сегодня мы должны зажечь именно этот свет. И изгнать глупость».

Все это хорошо, друг Корбю, вы достигли больших высот и занимаете почетное место, но, вероятно, до самых последних дней вы будете ощущать «острое чувство отчужденности и несходства», то чувство, которое для одного недавно умершего французского писателя было проявлением взволнованной и болезненной гордости поэта.

Апрель — май 1960 

Морис Жардо