Чтобы помочь бедным, богачи веселятся. Честь им и хвала! Было бы смешно, если бы они грустили. А бедняки при этом были бы лишены зрелища этих развлечений, и меньшая часть человечества не веселилась бы. Жан Риктюс задумывался над этим вопросом уже во второй строфе своей знаменитой песни...

 

Итак, сегодня Blumentag — праздник цветов, половодье красок и парад великолепия. Улицы, ведущие к Пратеру, заполнены неопрятной толпой. Бесконечная улица, ведущая к парку, подаренному императором городу на его окраине, под разросшимися деревьями, наводнена такой бедной, такой «безработной» массой, что она идет туда либо еще больше обострить свое озлобление обездоленных, либо просто поротозейничать, — самые бедные жители Вены (которых я увидел еще четыре года назад), грязные, с пустыми лицами, не вызывающие никакой симпатии! Мы проталкиваемся сквозь толпу в течение трех часов, так и не проникнувшись к ней любовью, ибо ни Август, ни я не склонны к жалости... Пусть мои друзья из «Сантинеля» простят мне эти скорые и поверхностные впечатления!..

 

Вся улица запружена роскошными экипажами и автомобилями. Вся заполнена цветами. И среди этих однодневных букетов другие, как сказал поэт, эфемерные цветы — красивые улыбающиеся девушки и женщины, может быть, немного развращенные, немного возбужденные желаниями. Мужчины в черном играют лишь вторую скрипку в этом буйстве красок и неизбежно становятся объектами интрижек, завязывающихся с бросаемыми розами и цинично предлагаемыми лилиями. Эти венские праздники, пропитанные атмосферой эгоизма и аристократической извращенности, со всеми их благоуханиями и патологиями описаны Вильямом Риттером в «Их лилиях и их розах».

 

Мы же, изнуренные послеполуденной жарой, фиксируем лишь поверхностные наблюдения; не залезая в тенета шикарного флирта, мы отмечаем элегантно пеструю окраску автомобилей — розовых и голубых, желтых и зеленых, ярко-красных, черно-белых, серо-белых и просто белых. В этом параде всевозможных расценок весьма искусными выглядят две знатные дамы, прогуливающиеся под балдахином из белых маков с черными зернышками. Мы замечаем, что бумажные цветы буквально забивают натуральные; отлично сделанные, огромных размеров, они в непрерывном сверкании суеты кажутся тропическими чужестранцами, среди которых особенно ощущаются пропитанные ароматами наши европейские розы, ирисы и крупные лилии.

 

Вполне очевидно, что в таких пустых и никчемных шествиях, где ради красоты тратятся сумасшедшие деньги, ускользает цель, поскольку, если вдруг возникает какая-либо пикантная деталь, целое от этого теряет и перестает существовать. И это тоже понятно, потому что никого это не беспокоит. Но единство добра настолько сильно, что спасает положение: сквозь черную колоннаду стволов, поддерживающих гигантскую колыбель, простирающуюся насколько видит глаз, идет удивительное шествие; взгляд мутнеет, раздраженный этим калейдоскопическим фильмом, в котором пляшут самые головокружительные сочетания цветов. Но это просто-напросто шикарная Вена забавляется, а Вена бедная присутствует на спектакле...

 

На заходе солнца. — В пригороде, заросшем зеленью, имеется очень большой двор, окаймленный невысокими ларьками с аркадами. Вход во двор обозначен двумя пилонами, а желтая перекладина этот вход перекрывает, причем сам двор явно испорчен ровным рядом темно-зеленых ставней, — там находится большой дворец, кичащийся величественным вкусом Людовика XIV. Пересекаешь напротив дворца эту огромную бесстрастную площадь, и внезапно открывается вид на потрясающий французский сад. Легко быть бедным! Да нет же, колоссально! Кажущийся квадратным очень широкий и глубокий цветник, абсолютно плоский, на котором в перспективном сокращении угадываются геометрические ячейки и самшитовые узоры. Ни одно дерево, не нарушает этой поверхности, где все выставлено напоказ. Однако справа и слева вдруг встают две чудесные зеленые стены, весьма искусно подстриженные — такие непоколебимо ровные, такие непоколебимо горизонтальные. И с большой высоты приходишь в замешательство, наблюдая у их основания переливающуюся всеми красками гуляющую толпу. Взгляд привлекает холм на заднем плане, увенчанный довольно жалкой колоннадой. Но если повернуться назад, то снова видишь большую желтую перекладину и огромную стену со спокойным аттиком, благородно выровненным и дублируемым многочисленными закрытыми темно-зелеными ставнями.

 

Тускнея в этой изысканной рамке, выживает Вена старого аристократа. В темных тихих залах с зачехленной мебелью портреты на стенах с шепотом воскрешают в памяти пышные воспоминания о прежнем Шёнбрунне — то время, когда во дворе готовились к выезду экипажи, а за ширмами, расшитыми на французский манер — шелковыми бабочка-Ми, придворные обделывали свои мелкие делишки...

 

...Маленький добродушный любитель пожимает нам руки. Мы позвонили в его дверь, за отсутствием другой, чтобы удовлетворить свою страсть к живописи импрессионистов. Некоторые его картины совсем недурны, и мы отпускаем ему обильные похвалы. Видно, у маленького коллекционера бывали обескураживающие неудачи, коли он отправил в крошечные рамки баснословные деньги! Тут столько разно мазни, просторной как бабушкина библия, — а он где-то отхватывал и за пять, и за десять тысяч. Люди, которых он, водит вдоль стен, увешанных полотнами знаменитостей, восхищаются невпопад и некстати расточают восторги. Отвратительное освещение, жуткий запах, мебель в ужасном вкусе. Но у маленького коллекционера есть полотна Мане, Курбе и Делакруа! Сокровища наполняют его беспокойной гордостью, которая настойчиво добивается согласия, восхищения, причастности посетителей, и он с жадностью поглощает наши возгласы. — Как отнестись к этому человечку, к этому дому, к этим картинам? А что, если он просто сноб, всего лишь патологический фанатик, лишенный настоящей разумной любви к Искусству?..

 

И вот мы бредем по улице, разглагольствуя о коллекционерах картин. Август должен рассказать о визите, подобном тому, на котором я недавно побывал в Хагене, в Вестфалии, у одного мецената с душой предвестника. На его вилле, построенной знаменитым Ван де Вельде, много полотен современных титанов. В большом зале в ожидании хозяина, во время оживленной беседы с пятью женщинами, предлагающими ребенку мистические цветы: «Избранник» Хадлера с самого порога этого дома дает почувствовать душу того, кто здесь живет (описываемые события относятся к 1910 году); в музыкальной гостиной большое полотно Вюйара (Эдуард Вюйар (1868—1940) — французский художник (прим. перев.), несколько вычурных работ Ван Гога и спокойных — Гогена; и снова стены вместе с мебелью создают какое-то особое состояние души. В окна кабинета видны скульптуры Майоля, белеющие в зелени сада... В том доме это уголок, где замыкается мечта. Все это производит глубокое впечатление, и мало-помалу проникаешься чувством восхищения, какой-то братской нежностью к молодому человеку в раме, улыбающемуся и силящемуся распространять лучи своего высшего разума и доброты.

 

...Но посмотрим типично венскую живопись. Перешагнем этот эпохальный порог под названием «Сецессион». В самом почетном зале мы натыкаемся (и сверху!) на господина Рол-ля... из Парижа! Господин Ролль из Парижа, один из «грандов» «Националя» или «Французов», гость венского «Сецессиона»! Забавная вывеска для лавочки! Поэтому наш восторг резко уменьшается, и мы в полной растерянности ищем манну утешения где-то под потолком. Бесполезные усилия — красуется банальность, афишируется заурядность. Снова всплывают в памяти триумфы Климта и Ходлера под этим когда-то символическим куполом; наконец, мы выбираемся на Карлсплац и, сокрушаясь о выброшенных на ветер двадцати су, направляемся в «Хагенбунд»!

 

Хагенбунд, где выставлены работы художников другого объединения, заслуживает чуть более высокой оценки, но ничему не может нас научить. Без колебаний, по обоюдному согласию мы уходим — Август сильно разгневанный, а я весьма загрустивший. Идем в Кюнстлерхауз — на выставку венских реакционных художников.

 

Боже мой, ну где же повод для переживаний? Устав до предела, мы подходим к полотну Коломана Мозера, выставленному у Митке... Черт бы побрал эту современную венскую живопись! Мы уже полностью выдохлись. Ни Луна-парк, ни Маленькая Венеция в Пратере не способны привести нас в чувство после этой катастрофы!

 

Галерея современного искусства, где представлены несколько знаменитых французов, увы, закрыта! Наверное, с неба снизошло вдохновение, которое вело нас по помпезно отвратительным залаял Императорской галереи к грубоватому, но мощному, влюбленному в жизнь художнику, наделенному таким причудливым воображением, великому стилисту и удивительному импрессионисту, родившемуся за триста лет до Курбе, — к старому Питеру Брейгелю — вся душа которого воспевает во «Временах года» и «Ярмарках» радость жизни, восхищение и любовь к этой доброй Земле, на которой ему хорошо и которая даем ему силы и радость, ибо она полна красоты и здоровья.

 

Именно здесь представленная в венских музеях живопись запоминается нам больше, чем роскошные, но поверхностные полотна Веласкеса, чем натюрморты Рубенса, столь сильные в Мюнхене и отталкивающие здесь.

 

Вена ценна своей музыкой (чем я и пользовался, особенно когда в Опере дирижировал Малер) и своей архитектурой эпохи барокко. Сегодня благородные соборы и пышные особняки XVIII и XIX веков исчезают под натиском современной застройки, безжалостно уничтожается среда, и укрыться от всего этого можно лишь в уединенных уголках старых парков на французский манер — Шёнбрунна или, пожалуй, еще лучше, Бельведерского сада. По невнимательности я забыл Аугартен. От дурного вкуса, которым венские бульвары наполняет нахальная и напыщенная архитектура, можно утешиться, если поискать последние постройки архитекторов но вой школы — полные здравого смысла и в то же время сумасбродные. Однако такое утешение доступно не каждому, ибо, чтобы найти в кишащем муравейнике этого переполненного города такие здания, надо обладать почти профессиональным чутьем.

 

В целом же, несмотря на естественные попытки ассимиляции, Вена оставляет впечатление какой-то серости и тусклости, создаваемой атмосферой безвкусного финансового могущества, которое и раздражает, и подавляет. Серой остается сегодняшняя Вена для нас, по существу успевших только пробежаться по ней и не сумевшей проникнуть в ее душу.