Это кончилось, а я ничего об этом не сказал! Ни слова о турецкой жизни, ни слова! А об этом могла бы быть целая книга. Нам не хватило семи недель, чтобы увидеть ее хотя бы мельком. Я чувствую себя убитым. Поэтому поверьте, что между каждыми двумя соседними строчками недостает еще ста. Говорить о Стамбуле и ничего не сказать о тамошней жизни, — это значит вынуть души из тех вещей и событий, о которых я упоминал. Если бы я это сделал, говоря вам о гармонии этой жизни с этой средой, мне пришлось бы рассказать вам о чудовищном бедствии, о неизбежной катастрофе, которая погубит Стамбул, — о приходе к власти младотурок. В этом году я видел закат Константинополя.

 

И вот разрозненные записки, чтобы восстановить что-то подзабытое, какие-то возвращения назад и сожаления.

 

Католический храм, мертвый для нашего поколения и трогающий души лишь немногочисленных бродячих мечтателей, мрачнеет от черноты своей ветхой росписи и демонстрирует редкому набожному посетителю свой иконостас, угасающий в тени с Христом на кресте, с преображением и богоявлением; а в центре ангел в огненно-золотистом небе объявляет трепещущей деве искупление на грядущие века. Это «Рай» у бухарестского митрополита-предстоятеля.

 

Я часто цитирую некоторые высказывания моего августейшего приятеля, хотя до сих пор его не представил. Вот его портрет. По национальности — фламандец, но увлеченный современным парижским стилем. Его происхождение выдается в речи оглушением звонкого «б». В смысле морали — настоящий друг. И вот еще несколько маленьких разоблачающих фактов. Он осмеливается любить Йорданса*, Врауэра* и Ван Остаде* и говорит: «Да здравствуют они! Они пьют, едят и смеются!». В те дни, когда нужда брала нас за горло и мы буквально перебивались с хлеба на воду, он внезапно исчезал на улице, чтобы украдкой купить сигарет. Он думал, что умрет, потому что нужно доливать воду в кофе и пиво! Еще одно предательство своего «я»! (однажды, когда мы ночевали на скамейке): он проснулся, встал, поводил заспанными глазами и уставился на меня; помолчав и придя в себя, он наивно произнес: «Неплохо бы попить пивка!». Будто у него под скамейкой стоял бочонок! Другой обличающий факт: (в Пере) в постели Августа полно клопов. В три часа ночи он зажигает свечу и начинает бойню. Он с раздражением ищет этих маленьких плоских насекомых, которые забиваются под его длинные ногти (ибо этот историк и теоретик искусства любить пошиковать). Он прихлопывает их на мраморной столешнице, и козявки разбегаются; он нанизывает их на перо и поджаривает; трупики клопов падают в горячее свечное сало, и наутро получается в высшей степени турецкая нуга. Закончив бойню, употевший Август может лишь заключить: «О-ляля, а вот теперь необходимо выкурить сигаретку!».

 

 

 

 

Он снова засыпает, с сигаретой в зубах, довольный своей бойней и блаженный от табачного дыма! — Еще: он по существу гасконец; его фантазия проявляется в удивительных поступках и поразительных высказываниях. Как-то он уверил племянника папаши Бонналя, который бывал только в Каире, что у нас зимой лежит снег толщиной в двадцать метров! Двадцать! Племянник чуть не простудился... от изумления! И еще: «Да, однажды во Флоренции, — кстати, флорентийцы никогда не купаются! — так вот, я для смеха искупался под самым мостом Понто-Веккьо. У парапета, глядя на меня, собралась огромная толпа. Ну а я, совершенно голый, посреди реки, чтобы поразить их, спокойно закурил сигарету!...»

 

Что касается телосложения, то у Августа фигура факира. Когда он целый день искал в Перу комнату, с любопытством разглядывая последние таблички «меблированная комната», его лицо в эти минуты напоминало голову рыбы в корзине. Он ест с убежденностью спящей кошки и серьезностью коровы, которой дали пить. Йордане, Брауэр! Август, я попрошу редактора своей маленькой газетки, что бы он, публикуя мои заметки, убрал эти изобличающие свидетельства!

 

Бывший митрополит — предстоятель Угро-Влахии, его святейшество Геннадий, своего рода папа в своих краях, не помолился перед трапезой, когда принимал нас. Он говорил об искусстве, о политической и социальной экономии и старался принять нас как можно радушнее. Его голова была похожа на голову прекрасного рубенсовского Пана, а на столе стояли лилии. В тот вечер в Бухаресте нас возили от монастыря к монастырю в автомобиле министра внутренних дел. День на день не приходится!

 

Как-то вечером в Бухаресте, после ужина мы ударились в философию. Мы с Августом сошлись в том, что протестантизму как религии недостает той необходимой чувственности, наполняющей тайники человеческой души, о которых он едва ли догадывается и которые составляют часть либо животного, либо, скорее, самого высокого подсознательного начала. Это чувствительность, опьяняющая и ускользающая от понимания разумом, представляет собой сущность скрытого утешения и одновременно своего рода ожерелье для пульсирующей жизненной силы. Ронсар, любивший католицизм, ибо находил в нем эту обязательную основу, говорил, что если бы он от него отрекся, то только с тем, чтобы стать язычником, и пошел бы к дикарям, которые «счастливо следуют закону природы». Ибо мы принадлежим к тем, кто истерзан чудовищной суровостью нашей однобокой и неприспособленной морали...

 

Когда я видел в Пере православные похоронные процессии с покойником в открытом гробу, над которым роятся мухи, когда солнце кажется бледным и неуместным, я чувствовал презрение и отвращение. Зачем весь этот ужас выставлять напоказ? Неужели затем, чтобы каждый, кто увидит это, подумал о том, что придет и его час? Может, лучше бы проповедывать нам достойную жизнь? Хорошо и гармонично жить, пользуясь всеми благами Земли, — вот, на мой взгляд, наша программа. Остальное нас не касается. Когда Она придет, придется сдаться, ибо сильнее Ее ничего нет. Но хотя бы, прежде чем уйти, надо что-то иметь и, уходя, сделать хотя бы хорошую мину!..

 

Я вступаю в противоречие с самим собой или дополняю сам себя: крестьянское искусство происходит от городского. Но здесь особый случай. Это прекрасная помесь, всегда имеющая интересные черты и, во всяком случае, могучую стать. Искусство дикарей первоначально. По счастью, крестьянин, когда он творит, является большим дикарем. Но он имеет и свой плохой вкус, и свою гордость, и свою лень. И поэтому похищает у города его экспрессии и его выразительность и возвращает их с наивностью и бессознательностью! Это естественная сила, которая брызжет вопреки себе и почти против себя. Это очень странно и стоит нам произведений, полных неловкости и варваризма. А нам, ставшим утонченными, эта неловкость представляется прекрасной. Вспомните крестьянские дома на румынской равнине: они обладают каким-то ослепляющим и ошеломляющим блеском; белая штукатурка и пронзительно голубой цоколь; окрашенные углы или лепнина вместо пилястр; обрамленные колоннами окна и чудовищно голубые фронтоны, усиливаемые иногда кичливым желтым цветом. Это классические архитектурные детали, которые неправильно использованы, потому что под колоннами нет базы, а над колоннами отсутствует антаблемент. Карниз (цветы, орнамент) здесь цель и самоцель. Ибо если слово было городским (в патологическом буржуазном понимании), то душа, устремления и руки оставались дикарскими. Все это крестьянин яростно красит весной за один день, чтобы весь год иметь свой нарядный декор, свой пестрый веселый алтарь. Ему нужно чувствовать себя самим собой и в своем собственном дворце. И вот так дикарь одевает все в яркие цвета и стремится сделать красивым все, что его окружает.

 

Это значит, что город не должен возвращаться к деревне; это все равно, что добавить больному болезни в качестве лекарства.

 

Город должен развиваться и рождаться сам. Так должно быть и, к тому же, иначе и быть не может.

 

Кстати, о всяких ландо и прочих рессорных экипажах, столь широко распространенных на Балканах; после двух часов тряски в единственной двуколке, которая нашлась в деревне Шипке, мы прибыли в Казанлык; мы обнаружили, что у нас повыпадали зубы и ими полон рот. И как только мы заикнулись предъявить кучеру иск, он тут же показал нам четыре дыры, которые мы (а вернее, наши костлявые зады) проделали в сиденье. Обсудив все претензии, мы пожали кучеру руку и дали ему четыре су, чтобы он, ради бога, поставил рессоры! Август с ужасом вспоминал о зубе, который вырвал ему тырновский цирюльник, а в этот раз обошлось без боли...

 

В восприятии толпы, как простонародной, так и состоящей из лучших слоев общества, работающий на улице художник — это своего рода общественная уборная, газетный киоск или метеорологический столб, куда можно пойти поглазеть. И нужно выдержать невыносимое и бестактное присутствие сборища зевак, которые отнюдь не скупятся на высказывания. И будь в конце концов счастлив, если они еще не расположатся между тобой и изображаемой натурой!

 

О друзьях путешественника. — Им нужно посылать письма и открытки. Провожая, они настоятельно требуют привезти фотографии и какие-нибудь безделушки. Ты обливаешься потом, чтобы вырваться из этой вокзальной кутерьмы. Они задерживают тебя и очень завидуют. Но ты никогда не получишь от них ни строчки. Ведь они же не знают твоего постоянно меняющегося адреса. Вдруг их письмо потеряется, придет слишком поздно или слишком рано!.. Ох, эти дорогие и страшно занятые друзья!

 

Шуточки Бедекера*: в музее мозаики: «На стене справа попугаи, а в центре на колонне, ниже мозаичных рыб, дикая кошка с перепелкой. Собрание семи философов...».

 

Кстати, о горе Пендели*, откуда брали лучезарный мрамор для Акрополя: «Вершина, где имеется тригонометрический знак, в древности была украшена статуей Афины».

 

 

 

Наконец о Константинополе: «Там, где сейчас расположены пакгаузы товарной станции, возвышался храм Венеры...».

 

Был каменный век, бронзовый век, железный век, потом век Перикла. Через две тысячи триста лет наступил век нефтяных резервуаров, охвативший всю Восточную Европу и ознаменовавший собой новый этап цивилизации и прикладных искусств.

 

Ибо до сих пор на Востоке пользовались керамическими амфорами сугубо классических очертаний. Некоторые женщины еще напоминают фонтаны с позами библейской Эсфири. Но их мало, и огромные десятилитровые жестяные канистры с горизонтальной деревянной ручкой свидетельствуют в наше время об агонии гончарного искусства. Жесть — она не такая хрупкая. Народы не ограничиваются поэтическими мечтаниями в сумерках оазиса! Поэтому через две тысячи лет под трехметровым слоем гумуса, насосов и обломков находки будут неисчислимыми, но вместо античной керамики это будут почтенные признаки батумской нефти. В один прекрасный день в районе нынешнего ипподрома выкопают посуду с золочеными ракушками, завезенную из Германии, и граммофонные пластинки. С другой стороны, кто скажем, что какой-нибудь конкурент тех, кто в свое время обнаружил в Помпее «Дом золотых амуров», не найдет в стенах наших северных построек турецкие табуретки, сделанные в Венеции, а где-нибудь на лестничной клетке из искусственного камня, которую лава Пуйереля сохранит ему в целости, не откопает маленького лакированного негритенка, стоящего у входа на лестницу с фонарем, отвечающим самому высокому вкусу*.

 

 

Турецкие афоризмы: где нет домов, там есть могилы. Таким образом, земля всегда населена. У них земля — пустыня: где строят, там сажают деревья. У нас же, по сравнению с Востоком, земля — рай; когда мы строим, мы вырубаем вокруг всю растительность. — Поэтому Константинополь — это фруктовый сад, а Ла-Шо-де-Фон — каменный мешок.

 

Младотурки на Пресном море Европы. Турки взяли с собой в каик (лодку) фотографа качаются на волнах под пронзительные звуки гнусавой дудки. Парижским буржуа в своих пригородных хижинах такое эстетство неведомо. В кафе под платанами какой-то турок беспрерывно играет на волынке, часами наигрывая одну и ту же мелодию. В этот момент он воплощает упрямство своих соплеменников.

 

Скоро он умрет, и никто его не заменит, ибо свое победное шествие начал патефон.

Стамбул погибает, потому что он постоянно горит, после чего его вновь отстраивают. Я видел, что огромный квартал возле Валентова акведука, выгоревший несколько лет назад (подумайте над значением слов) отстроен немецкой компанией (после того, как я постарался рассказать о тенистых стамбульских улицах со стенами сёмужного цвета, не вздрогнете ли вы при таком сочетании слов?).

 

А что писали тамошние газеты после пожара, о котором я имел случай вам рассказать! Вы же не читали! — «Прогресс!» Я повторяю: народы не останавливаются помечтать под тенью оазиса! — Они идут...

 

Конак, деревянный турецкий дом, был архитектурным шедевром... (Теофиль Готье на каждой странице своей книги писал, что это курятник). Поэтому согласитесь, что в искусстве догмы столь же незыблемы, как и догмы Святого отца.

 

«От этих карпу и пепанов только холера и болезни!» — тезис для бледного экономиста. Карпу — это гладкая круглая дыня, темно-зеленая снаружи и ярко-красная с черными зернышками внутри, а пенон — гладкая продолговатая дыня, золотисто-желтая снаружи и золотисто-оранжевая внутри, только еще более ароматная. От тех и других бывает жуткий понос. А турок отважно поедает их — он живет со своим гаремом и со своими дынями. Я видел, как каждый день в Золотой Рог приходят десятки баркасов, буквально золотистых от пепонов или зеленых от карпу. Когда в один прекрасный день сотни турок, греков, армян и мальтийцев подцепили смертельную заразу, — а холера, как известно, приводит в ужас всю Европу вплоть до Гренландии, — фирманом (указ султана*) было запрещено есть карпу и пепоны! Что было потом, я не знаю, потому что мы уже плыли в Афины!

 

17 августа этого года редактор «Фей д' ави» устроил дома большую стирку и, как доказательство, 18 числа, весь в хозяйственных заботах, описанию праздника цветов в Вене он предпослал заголовок «Половодье красок и выставка белья». Это вместо «выставки роскоши»*. Хотя «белье» явно не сочеталось с духом Марии-Терезии, Марии-Антуанетты и со знатными дамами, дефилировавшими по аллеям Пратера в тот веселый майский день!

 

 

Я снова становлюсь серьезным.

 

«Какая жалкая встреча туристов!» — записал я как-то в своем путевом дневнике. Это массовое переселение обывателей; привлекших к себе повышенное внимание, поскольку они оказались вне своей среды и явно выделялись из окружения. Они заметны и весьма слышны, потому что у них в  пятках есть какой-то верный вкус и потому что они разгуливают по местам паломничества в мире искусства с разглагольствованием оракулов...

 

Восхищение никогда не покидает мышления художника.

 

Струна «страза и накладного золота» всегда интенсивно  вибрирует. Всегда восторгаются работой: «Какая работа!», «Это римская работа!», «Это же ручная работа!», восторгаются материалами: «Это не живопись, это же мозаика!», заключают: «О боже, как дорого, наверное, это стоило!» и, наконец, уходя: «Да, это в высшей степени прекрасно!». — И люди, пожалуй, выходят из себя только тогда, когда весь этот хлам представляет собой позолоту, выскочек, непристойность и  прочий кошмар. — Ибо публика уже больше ничего не понимает, она устранила меру. Ее свели с ума всякими теориями; она не знает, что принять для своего ощущения или для своего просвещения. В ней есть ужасное начало, которое выходит наружу, разрушая в целомудренных краях доселе простые и верующие души, доселе нормальные, здоровые и естественные искусства. То, что я видел во врем поездки, начисто лишает меня какой-либо веры в искренность новых поколений, и все свои надежды я связываю с теми, кто, начав с азов, уже очень далеко, но очень много знают. Поэтому я думаю, что нечего и реагировать. Ибо очищение есть насущная необходимость, и поскольку люди спасаются от Смерти простым желанием жить, они вернутся — да! к здоровью этой эпохи, к здоровью, соответствующему нашим возможностям, и отсюда  — к красоте. Во всем мире возвращаются; с глаз спадет пелена. Язвенному началу противостоит начало юное, крепкое, радостное, рожденное «победить или умереть»*.

 

Никто не хочет умирать.

 

 

Но происходит полное смешение и непоправимое извращение восторгов. Возвращавшиеся из Константинополя француз с женой, которых я встретил в Болгарии, сказали мне восторженно: «Ну да, забавно, жаль только, что улицы больно грязные». Жена, правда, быстро поправилась: «Да нет же, по-моему, это очень симпатично!». Оба заключили, что они в восторге от проведенных там двух недель. — Плохо осведомленные, мы спросили болгарина, что следовало бы посмотреть в Филиппополе (ныне Пловдив) «Господа, Филлиппополь — это современно, там широкие прямые улицы, там чисто! А Андрианополь — грязный турецкий городишко!». Мы поехали в Андрианополь, но подумали, что из такого суждения нужно было что-нибудь задержать в памяти, для будущего искусства. Грек-дантист, долгие годы работающий в Каире, с которым мы познакомились в Константинополе, сказал: «Ах, Каир? Так там же в сто раз лучше, чем здесь! Конечно, ведь там же англичане! Поезжайте туда, черт возьми, это же европейский город. Вы получите удовольствие, там есть несколько асфальтированных улиц. И потом, там ходят трамваи, есть гостиницы, — наверное, полсотни, — и куда более крупные, чем здесь. Обязательно поезжайте в Гелиополь (Древнее название г. Баальбека), — там исключительно новая застройка». Я ошеломленно собираю сведения о белом арабском городе с многоцветными минаретами и деревянными решетками на окнах домов, а также о музее, где собран почти весь Египет. «Да-да, я знаю, но Каир совсем не такой!». Зато он знал о пирамидах.